Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, какое-то время назад мы брали интервью у вашего деда, — дружелюбно подтвердил он.
— Когда примерно это было?
Он прикрыл глаза и потер кончик носа.
— В сентябре восемьдесят первого, совершенно точно.
— Можно мне его прочесть? — спросила Улла.
— Вряд ли.
Меерманн снял телефонную трубку и набрал номер.
— У вас сохранилась запись интервью со Штроткемпером?.. Эмиль Штроткемпер… для выставки… в восемьдесят первом… Нет?.. Тогда принесите, пожалуйста, пленку… Да, сейчас.
— Как я и думал, его до сих пор не перепечатали, — вздохнул архивариус. — Но ведь у вас есть время?
Улла кивнула.
— Тогда можете прослушать запись.
Он не спросил ее о причине подобного интереса. Ему, ежедневно общающемуся с историей, такое казалось вполне естественным.
Вошла молодая женщина с кассетой в руках. Меерманн вставил ее в магнитофон, лежавший на полке у стены. Через несколько секунд из динамика раздался его собственный голос.
«Беседа, состоявшаяся двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот восемьдесят первого года с Эмилем Штроткемпером. Интервью взял доктор Меерманн».
Он нажал клавишу.
— Прослушайте это не торопясь. А у меня еще дела в подвале. Мы ведь на днях должны переезжать.
Улла осталась в одиночестве. Она подошла к полке и включила магнитофон.
Архивариус беседовал с дедом о детстве и юности. Обстоятельно, слегка запинаясь, рассказывал Эмиль о своей семье, об отце, мачехе, о братьях и сестрах. Потом, уже гораздо более раскованно, о работе клепальщиком в шахте.
Эмиль не был крупным деятелем рабочего движения в Бохуме, это Улла узнала, прослушав первую сторону кассеты. Он был скромным помощником кассира в местном отделении компартии, в доме на Мольткеплац, этой штаб-квартире красных в городе. Потерявший основную работу, он всегда был под рукой, когда требовалось расклеить плакаты, разбросать листовки, организовать демонстрацию или дать бой нацистам.
Она перевернула кассету.
— Когда тридцатого января тридцать третьего года нацисты пришли к власти, вы были здесь, в Бохуме? — спросил архивариус.
— Да, конечно, — отвечал Эмиль. — Когда наци захватили власть, я поначалу пытался скрыться. Я жил тогда в доме, принадлежавшем партии, на Ронштрассе. Укрылся я у некоего Витмана. С еще одним товарищем вместе, он тоже был коммунистом. Как-то вечером Витман мне говорит:
— Эмиль, пошли в кино!
Тогда они показывали «Германию, истекающую кровью». Мы пошли. Дома он меня спрашивает: Ну, и как понравился тебе фильм, Эмиль? Ничего такого коммунисты никогда не делали, говорю я. Мы никогда не стаскивали венков с катафалков, не оскверняли могил. Это специально сделанный клеветнический фильм против нас. Он промолчал тогда, а мне ничего и в голову не пришло. А спустя несколько дней пришли ночью штурмовики и взяли меня прямо из постели.
— Когда примерно это было? Вы можете вспомнить точную дату вашего ареста?
— Нет, теперь уже нет. С тех пор много воды утекло. А вначале это было как-то и ни к чему.
— Что же случилось после того, как на рассвете вас арестовали?
— Они доставили меня на Херманнсхоэ, в бывшую типографию социал-демократов, там штурмовики оборудовали для себя подвал. Через час меня вызвали на допрос к некоему Карлу Аугсбургеру, он был у них главным. На столе лежала резиновая дубинка, и если я говорил «нет», то получал ею по морде, говоря простым языком. Но он из меня ничего не выудил. Три раза я был на допросе. Как-то раз входит женщина, она искала мужа. Аугсбургер спрашивает ее фамилию. Она отвечает, такая-то, фамилию я забыл. Что тебе здесь нужно, красная коровища? — орет Аугсбургер. У женщины огромный живот, в любой момент могут начаться схватки. И тут эта жирная свинья встает и бьет ее прямо по животу, да так, что она отлетает в угол и прямо на полу рожает. Я помогал принимать ребенка, она истекала кровью. Я много страшного видел в жизни, но такого — никогда.
Улла встала, выключила магнитофон, взяла сигарету, распахнула высокое окно, уселась на подоконник и жадно закурила. Потом выбросила окурок в окно. И снова включила магнитофон.
— И как долго вы пробыли на Херманнсхоэ, господин Штроткемпер?
— Дней восемь, а потом они посадили меня в машину и повезли к реке. Когда мы свернули неподалеку от моста, нацисты принялись палить из своих пушек, словно ковбои. Господи, подумал я тогда, да ведь они убьют тебя запросто, а труп сбросят в реку!
— Куда же вас привезли?
— На Гибралтарштрассе. Там внизу была старая шахта. Штурмовики устроили там лагерь, он был еще недостроен. А нас заперли в душевую.
— И что же было потом?
— Когда мы прибыли, впереди стояло пять штурмовиков. Один был со всеми знаками отличия, как павлин. Это был штандартенфюрер Фос. Один из штурмовиков был инвалид, когда меня ввели, он заорал: Из-за вас, красной сволочи, я потерял ногу. Там было что-то вроде проходной, он взял карандаш, бросил сквозь окошко в другую комнату и заорал: Поднять! Я хотел пройти за карандашом через дверь. Нет, орет тот, отсюда! И я, идиот, наклоняюсь, чтобы поднять карандаш через окно. Как только я дотронулся до пола, верхняя половина окошка захлопнулась. Тогда Фос приказал: Двадцать пять ударов! При первом я взвыл, как собака. А потом уже не чувствовал боли. На двадцать четвертом Фос сказал: Должно быть, я ошибся. И они начали снова. Я пришел в себя уже на нарах. Товарищи приносили мне холодной воды из Рура.
— Сколько всего арестованных было там размещено?
— Около двухсот человек, может, чуть больше. Нас всех заставляли работать, мы обновляли для штурмовиков помещение. Там еще лежал металлолом от старого подъемника. Мы должны были аккуратно его разобрать, и потом штурмовики продали его одному из своих тайных покровителей. У них завелись деньги на выпивку. Напившись, они вламывались к нам в барак. Мои нары были первые у двери. И доставалось мне всегда первому.
— Как долго вы пробыли там?
— Около пяти месяцев.
— Вы помните, когда вас снова выпустили на свободу?
— Выпустили на свободу — это хорошо сказано. Я бежал. Мой брат знал, куда меня отправили. Он был знаком с одним из штурмовиков. Мы с братом все продумали. Он достал грузовик и дожидался меня ночью на горе, в Штипеле. Я бежал с двумя товарищами. На грузовике мы переправились в Голландию.
— А как вы вышли из лагеря?
— С помощью штурмовика, которого знал мой брат, тот помог нам.
На этом запись беседы обрывалась.
Улла выключила магнитофон и принялась вышагивать взад и вперед по комнате. Архивариус не появлялся. Она вырвала листок из записной книжки, нацарапала на нем пару строк и ушла.
15
— Гибралтарштрассе, — буркнул Джимми и кивнул на табличку с названием улицы.
Он остановил мотоцикл прямо посреди дороги. Справа высились три дома из бута, в которых прежде жили шахтеры. Новехонькие окошки с плотными стеклами, ухоженные палисадники и мощные автомобили у ворот кое о чем говорили. Квартиры шахтеров приобрели зажиточные бюргеры, они перестроили их для себя.
Найти здание бывшей шахты им не удалось. Зажав шлемы под мышкой, они спустились к реке.
— Неужели здесь можно нырять?
Улла показала на стайку дохлых рыб, плавающих брюхом вверх на мелководье.
— Дело привычки, — заметил Джимми. — Нужно лишь уметь мгновенно закрывать нос, рот и уши.
Они подошли к дому, сложенному из обтесанного рурского известняка, необычайно длинному. Он походил на здание церкви, только без колокольни. Невозможно представить, что когда-то здесь была шахта. Камни отсвечивали желтым, между ними — стандартные проемы окон с рамами под красное дерево.
«Лодочная станция Овеней» — написано было на одном из щитов, другой указывал за угол, там выдавались напрокат велосипеды. Гребцы тащили из домика лодки. Толстяк с трудом карабкался на взятый напрокат велосипед.
Улла надеялась найти сохранившейся декорацию, на фоне которой разыгрались некогда важные события в жизни деда.
Заброшенные штреки, зияющие темными провалами окна, горы ржавеющего железа — сценическая площадка «фильма ужасов», где не хватало только коричневых рубашек штурмовиков, заключенных, подгоняемых пинками, штандартенфюрера, отдающего команды, и торговца металлоломом. А вместо этого перед ними был заново отстроенный домик лодочной станции, улыбающиеся лица кругом, весело играющие дети, пожилые люди, отправляющиеся выпить кофе. А где были эти люди пятьдесят лет назад, им ведь тогда было столько же, сколько деду? И почему нет на доме никакой доски, свидетельствующей о том, что когда-то творилось здесь? Ведь все это происходило не за сто километров от города, в каком-нибудь там лагере на болотах, которых у них тоже было достаточно, но здесь, в Бохуме, у порога их собственных домов.
- Здесь вам не Сакраменто - Анна и Сергей Литвиновы - Детектив
- На углу, у Патриарших... - Эдуард Хруцкий - Детектив
- Коза и семеро волчат - Донцова Дарья - Детектив