покрасоваться. Даже на роликовых коньках.
Зенни требуется всего несколько кругов, чтобы ее ноги вспомнили, как передвигаться на роликах, и затем мы переходим на приятный темп, держась за руки и разговаривая друг с другом под музыку. Я чувствую себя ребенком, подростком, испытывая приятное волнение от того, что она держит меня за руку, и украдкой бросаю взгляды на ее упругую попку, обтянутую джинсами. Ветерок, создаваемый нашим движением, колышет ее футболку, и под тонким, заношенным хлопком я вижу ямочку ее пупка и гладкие чашечки лифчика. Вижу ее округлые бедра и очертания пуговицы на джинсах. Пуговицы, которую я планирую в скором времени расстегнуть.
Пока мы катаемся, я незаметно поправляю член в штанах и украдкой смотрю на часы. Еще двадцать минут, и я смогу пустить в ход свои шестьдесят долларов.
– Тебе что-то приглянулось? – иронично спрашивает Зенни, замечая мой пристальный взгляд и то, как я поправляю член, не столь незаметно, как думал.
– Просто читаю надпись на твоей футболке, – нагло вру, зная, что она не поверит, и мне все равно. Пусть она знает, как часто я смотрю на нее, как сильно хочу. Я согласен, чтобы она использовала меня по полной программе, безоговорочно поддаваясь своему желанию, не только потому, что она хочет этого, соглашаясь на наш договор, но и потому, что я не знаю, смогу ли на самом деле сдерживать себя. Если я притворюсь, что мое желание не настолько велико, это, возможно, меня убьет.
– Ну-ну, – произносит Зенни, и по ее голосу понятно, что она явно в курсе моих развратных мыслей, но все равно опускает взгляд на свою футболку. Это футболка из миссионерской поездки несколько лет назад с надписью Maison de Naissance [1] под изображением распятия, наложенного на контур острова Гаити.
Это мне что-то напоминает, и я смутно припоминаю, как жена Тайлера говорила об этом центре.
– Это ведь родильный центр? – спрашиваю я, кивая на ее футболку.
– Так и есть, – подтверждает Зенни и выглядит слегка впечатленной тем, что я это знаю. – Ты говоришь по-французски?
– Ровно столько, сколько нужно, чтобы заказать хорошую еду.
– Ха. Ну, на самом деле это место, которое обеспечивает дородовой и послеродовой уход за женщинами и младенцами. Мы ездили туда в миссионерскую поездку. Это была моя первая миссионерская поездка в жизни, и я просто влюбилась.
– В младенцев?
Она растопыривает свои пальцы в моей руке, показывая.
– Во все это и в каждую часть по отдельности. Мама и папа подталкивали меня к медицине или юриспруденции, и, взрослея, я думала, что тоже этого хочу. Но в медицине было что-то такое, что всегда казалось мне… не знаю, стерильным. Безличным. А когда я стала работать там с медсестрами и акушерками, какая-то часть моей души ожила. Это было неизбежно, так интимно, так… по-человечески. Находиться рядом с этими женщинами, пока они вынашивают и рожают детей, и знать, к каким огромным изменениям могут привести небольшие вмешательства… это казалось волшебством. В той деятельности не было ни славы, ни денег, но такое волшебство казалось в разы лучше.
– Именно тогда ты начала подумывать о том, чтобы стать медсестрой-акушеркой?
Зенни кивает.
– Папа был так расстроен. Конечно, он предпочел бы, чтобы я выбрала что-то вроде хирургии, специализировалась на онкологии или, если уж на то пошло, согласилась на компромисс и изучала акушерство. Но, наверное, я знакома со слишком многими врачами, и мне казалось, что выбор акушерства ограничил бы меня. Я вообще не хотела быть врачом, не хотела носить белый халат и изображать из себя Бога. – Она вздыхает, и звук почти теряется в грохоте наших колесиков по деревянному полу. – Был большой скандал, но я не собиралась менять свое решение.
– И что же произойдет после того, как ты закончишь учебу? Ты сможешь когда-нибудь заниматься акушерством, если примешь обет?
Ее лицо озаряется, как будто я задал абсолютно правильный вопрос.
– У меня еще останется два года обучения в акушерской школе после того, как я закончу колледж следующей весной и получу дипломом медсестры. Но у нас с матерью-настоятельницей есть планы. Понимаешь, многие, кто приходит в наш приют, нуждаются в заботе и уходе: либо они беременны, либо вот-вот родят, либо у них маленький ребенок и проблемы с грудным вскармливанием. И большинство из них не имеют возможности получить медицинскую помощь. Некоторые из них боятся обращаться в больницу даже во время родов, потому что у них нет документов, и они напуганы, что их арестуют или депортируют. Некоторые просто не могут себе этого позволить. Так вот, что, если мы откроем наш собственный родильный центр? Здесь, в Канзас-Сити. Он очень нужен, и к тому времени, когда я получу диплом акушерки, надеемся, у нас будет достаточно денег и все необходимые разрешения для его открытия. Мы могли бы помочь стольким людям, Шон, из всех слоев общества! Мы действительно можем что-то изменить в этом мире…
Я очарован страстью в ее голосе. Не могу припомнить, чтобы когда-нибудь был настолько увлечен чем-то, воодушевлен каким-то делом или призванием, и эта разница между нами одновременно унизительна и восхитительна. Мне кажется, я мог бы целый год размышлять об этом, но только сейчас начал бы понимать, в чем различия между Зенни и мной.
Зенни видела страдания, и это вызывало у нее желание действовать, что-то менять и посвятить свою жизнь оказанию помощи. Буквально единственный раз в моей жизни, когда я столкнулся с настоящим горем и пытался его пережить, – это было самоубийство Лиззи – моей реакцией стало отвержение всего произошедшего. Изоляция. Презрение.
Впервые в жизни я начинаю понимать, почему Тайлер вернулся в церковь. Почему стал священником.
И внезапно мне становится не по себе из-за собственного выбора, из-за своих убеждений. Они кажутся убогими и незрелыми рядом с живым, энергичным рвением Зенни. Я не привык испытывать такие ощущения, и это довольно неприятно.
– Если бы я не выступил посредником в сделке с Киганом, как вы планировали организовать родильный центр в приюте? Вы и так едва помещаетесь там, выполняя лишь стандартные функции.
Она пожимает плечами.
– Мы бы попросили собственника предоставить дополнительные помещения в здании, поскольку оно все равно пустовало. Или нашли бы что-нибудь поблизости. Мы верим, что-нибудь подвернется.
Я хочу пообещать, что ей не нужна вера, потому что у нее есть я, и я, мать вашу, позабочусь о том, чтобы у нее было лучшее помещение в этом городе, но разговор с мамой все еще раздается в голове, оставляя неприятный осадок. Словно никого не волнует, что