– Я ни разу не видел здесь ни одного полицейского, – сказал Куракин. – Здесь криминал отсутствует в принципе. Ночью можно запросто гулять, где хочешь. Можно голосовать на дороге и спокойно садиться в незнакомые машины. Поэтому я даже не представляю, что с Симой могло случиться. Если только она полезла купаться и у нее ногу свело…
– Она бы не полезла купаться до тех пор, пока не начистила бы тебе физиономию, – отрезала Мила. Держать себя в руках стоило ей большого труда. – Сам-то ты это понимаешь? Кроме того, сегодня от нее был звонок.
– Сегодня? – обрадовался Куракин.
– Ты не воодушевляйся раньше времени. Она позвонила в слезах. Единственное, что я от нее услышала, это то, что ты – скотина.
– Я скотина?
– Именно ты. Из чего я делаю вывод: ты что-то скрываешь.
– Может, она увидела, как мы с Танюхой обжимались? Мне ж и в голову не заходило, что она потрюхает за границу только для того, чтобы меня за штаны схватить! Наверное, она меня любит.
– Она думает, что она тебя любит, – отрезала Мила. – Сказала же: надевай штаны.
– А чем тебе не нравятся мои шорты? – удивился Куракин, на котором красовалось что-то серое и драное в дым.
– Да у тебя же на заду дырка! – возмутилась Мила. – А через дырку видны семейные трусы.
– Не трусы, а стринги, – обиделся Куракин. – Ну, и куда мы пойдем? На улице уже темнеет. И народу здесь, как семечек в мешке.
– Ты пойдешь к администратору, а я еще раз постучусь к Серафиме в номер. Потом проверим все злачные места – рестораны, кафе, молодежные сборища. Пробежимся по пляжам…
На то, чтобы отчаяться окончательно, им потребовалось примерно два часа. За это время на улице совсем стемнело, горы сделались невидимыми, и первую скрипку теперь играло море, отшлифованное лунным светом до ртутного блеска. Серафима как сквозь землю провалилась.
Мила впала в панику. Поддавшись ее настроению, дежурный администратор поднялся наверх и проверил, нет ли в запертом номере бездыханного тела.
– Вероятно, ваше тело бегает по пляжу или пьет вино в одном из ресторанов, – сказал он, захлопывая дверь. – Люди приезжают сюда дышать воздухом, плавать и знакомиться с другими людьми, а не валяться в кровати.
Если у Куракина и появились после этого пораженческие мысли, то Мила не дала ему высказать их вслух.
– А ну, давай-ка не распускай нюни! Думай, где она может быть? Если Сима своими глазами видела тебя с другой, она запросто могла впасть в депрессию. А когда она впадает в депрессию, то начинает бродить. Может убрести довольно далеко.
– Если она начала бродить, знаешь, где могла оказаться? Тут целое море имеется. Может, она по берегу, по берегу… И куда-нибудь усвистела? Слушай, давай присядем и перекурим. Страсть как курить хочется.
Они шли по бульвару, слабо освещенному фонарями. Миле было жалко, что она не может любоваться этой чудесной южной ночью. Нервы ее были напряжены до предела. Когда ты волнуешься за близких, весь мир становится плоским, и никакие красоты не задевают твоего сознания.
– Не разговаривай, топай, – приказала Мила. – Курить будешь, когда Серафима отыщется.
Куракину почему-то нравилось, как она им командует. Она вообще ему нравилась. Но он боялся ей об этом сказать. Для него это тоже было внове – обычно он о таких вещах вообще не беспокоился – ляпал, что думал. В отношениях он всегда был главным. А тут вдруг – пожалуйста! – им помыкают, гоняют в хвост и в гриву. Оказывается, в этом есть своя прелесть.
Они уже в десятый раз прочесывали окрестности, приглядываясь к парочкам на скамейках и прислушиваясь к звукам, доносившимся с моря. Стояла чудесная теплая ночь, темнота над морем казалась невесомой, все побережье было усеяно огнями – словно кто-то, не скупясь, рассыпал их сверху горстями.
Серафиму они нашли совершенно случайно, когда, выбившись из сил, брели по набережной, вглядываясь в горизонт.
– Тсс! – неожиданно обернулся к Миле Куракин. – Тихо. Слышишь?
Старый город остался где-то в стороне, а здесь начинался пляж. Возле самой воды бродили немногочисленные парочки. С берега доносился только плеск волн да далекий смех. Мила замерла. И вдруг услышала, что неподалеку кто-то горестно всхлипывает. Всхлипы перемежались тихим бормотанием.
– Это она! – уверенно сказала Мила, испытав короткое и острое облегчение оттого, что Серафима жива. – Она всегда сама с собой разговаривает, когда рыдает. – Тут же развернулась и заехала Куракину по макушке: – Это ты во всем виноват!
– А бить-то зачем? – ухмыльнулся тот, припуская за ней.
Он, конечно, тоже был рад, что Серафима нашлась. Впадать в панику он не умел и волновался за кого бы то ни было чрезвычайно редко. Если только за себя самого.
Поддерживая друг друга, они перебрались через каменное ограждение и очутились на пляже, освещенном одной лишь луной. Луна полоскалась в бухте, разбрасывая вокруг серебряные брызги. Мила тут же набрала в босоножки песка. Без раздумий скинула их и сунула в руки Куракину:
– Вот, понеси. – И рванула вперед.
Куракин на секунду остановился, держа в каждой руке по босоножке, поднял глаза вверх и пробормотал:
– Господи, спасибо, что ты послал мне эту женщину! Она вся такая… – Какая – он и сам не мог себе объяснить. – Короче, такая, которая мне нужна.
Встрепанная от ветра, продрогшая Серафима сидела на камушке возле воды и горько-прегорько плакала.
– Симка! – воскликнула Мила, бросаясь вперед, сдергивая подругу с ее насеста и с силой прижимая к груди. – Ну и напугала же ты нас! Сколько ты тут сидишь?!
– Я не зна-а-а-ю-у-у! – простонала Серафима. – Как ты сюда попа-а-а-а…
– И это она меня спрашивает, как я сюда попала! За тобой приехала. Ну, чего ты ревешь?
– Мила-а-а! Я его люблю-у-у! – продолжала страдать Серафима.
Надо сказать, что страдала она от чистого сердца – никакого притворства или самолюбования в ее рыданиях не чувствовалось – одно только неподдельное горе. Сердце Милы готово было лопнуть от сочувствия.
– Да все уже, все! – увещевала она подругу. – Все позади. Он уже твой! Ешь его с маслом. – Она обернулась к Куракину и шепотом приказала: – А ну, иди сюда!
Куракин подошел, обалдело глядя на Серафиму. Ему страстно хотелось почесать живот, но из уважения к женским чувствам он сдерживался.
– Это ты по мне, что ли, так убиваешься? – удивился он.
Серафима подняла к нему зареванное лицо с распухшими губами и срывающимся голосом воскликнула:
– Иди отсюда, морда!
– Это я – морда? – возмутился Куракин. – Я друг твоего детства, а друзьям можно все простить.
– Милка, я жить без него не могу! – выкрикнула Серафима, обращаясь непосредственно к подруге.