Она, скользнув по нам равнодушным взглядом, подошла к Максу, к его великому удовольствию. О чём-то горячо с ним заговорила. Быструю русскую речь я не понимал. Макс изредка мотал головой, украдкой косился на нас, заглядывал вниз, в нашу траншею. Неожиданно он звонко проскандировал по складам, как болельщик:
– Бет-ро-ген!
Моя фамилия была для него крепким орешком.
Я охотно вылез. Понятно, заставит работать. Всё лучше, чем мокнуть в этой паршивой канаве. Может, даст десять копеек. И такое бывало.
–Пожалуйте бриться, – тихо, но язвительно прокомментировал Хайнц, опираясь на черенок.
Макс, жестикулируя как пантомим на ярмарке, давал мне инструкции:
– Иди за ней! Это близко. Через час чтобы был здесь! Понял?
Я хмуро кивнул. Я понимал по-русски гораздо лучше, чем казалось Максу. Что ж, я не против.
Она торопливо шла впереди, а я следовал за ней, и невольно любовался ею. Изредка она оборачивалась – иду ли? Мы миновали раскисшую от дождя грунтовую дорогу, потом – деревянный тротуар, который оборвался так же внезапно, как начался. Бомбёжки? – привычно подумал я. Здесь же глубокий тыл, спохватился я. Стало быть, им не нужны тротуары, усмехнулся я. Не успел я додумать, как началась окраинная улица из одноэтажных деревянных домиков, довольно унылых, тёмных от дождя. Толкнув калитку, она снова оглянулась. Я молча последовал за ней.
II
Город Рубцовск с началом войны заметно разросся, в основном за счёт эвакуированных заводов. Галя ни разу не пожалела, что приехала сюда. Она сразу же устроилась в школу учителем французского языка, получила служебную квартиру – то есть дом. Коля пошёл в ту же школу. И всё у них сложилось замечательно.
Однажды она совсем близко прошла мимо колонны пленных немцев. Они отсыпали дорогу. И волей-неволей расслышала обрывки их фраз. И вспомнила, как четыре года назад, после выпускного экзамена в Ленинграде, Павел пообещал ей, что скоро она поговорит с настоящим немцем по-немецки. Это действительно случилось, и не раз! Её часто приглашали в качестве переводчицы в лагерь для военнопленных. Совсем не так она себе это представляла…
Галя грустно улыбнулась. А ей теперь и не надо. Она возненавидела немецкий язык. Здесь, в школе, она учит детей французскому, и за глаза все её зовут француженкой.
Немецкий язык она никогда не забудет. Слишком она его любила, в прошлом.
О чём говорили между собой они, эти пленные немцы? Это были обычные разговоры обычных людей. Они голодны; они любят своих родителей, скучают по детям и, конечно, хотят домой. Может, они вовсе не хотели воевать…
Где же теперь её Павлик? На глаза навернулись слёзы. В декабре сорок первого пришло извещение – пропал без вести под Ленинградом. Похоронки не было – значит, он жив! А вдруг его замучили в плену? Она не раз слышала такие истории.
А у немцев-военнопленных в тот момент началась перекличка. Она бросила взгляд в их сторону и словно укололась о прямой любопытный взгляд серых глаз. Красив, ничего не скажешь. Даже в этой безобразной робе красив! И имя у него оказалось такое… пророческое. Нет! Не может быть, чтобы этакое имя дали ребёнку при рождении его родители! Даже самые эксцентричные родители не способны на такую подлость! Он сам себе его выдумал. Очевидно, сам! Он… В нём есть какая-то тайна. Странный немец. Очень странный.
Она окинула взглядом этих тощих военнопленных. А они, все как один, уставились на неё. Её осенило. Как же она сама раньше не догадалась! Они все оказались обмануты! И мы – тоже! Мы все были одурачены Гитлером! Мы – договором, а они – самим Гитлером! Гитлеровское правительство погнало их на войну – попробуй, откажись! А теперь они здесь, в плену, тоскуют по своей Германии, которая их предала.
Обманутая молодость… ведь молодость так доверчива!
Может, там, где жив сейчас её Павел, кто-нибудь тоже… его пожалеет?
Выше справедливости может быть только милость к падшим.
III
Дворик оказался крохотным, но очень чистым. Перед низким крылечком в три ступени был расстелен лоскут толя, а на нём, как больной на операционном столе, лежал истерзанный детский велосипед. Там же аккуратно были разложены гайки, болты, инструмент, прочая нужная в мужском хозяйстве мелочь. Я притормозил и с любопытством уставился на всё это. И почувствовал, как сильно я истосковался по своему любимому занятию. И по Отто… Этому велосипеду тоже не поздоровилось. Всем не поздоровилось…
С крыльца одним прыжком спрыгнул мальчик лет десяти, худой, нескладный, светловолосый, с большими карими глазами, совершенно не похожий на неё. Верно, он копия отца, – подумал я. Мальчишка тем временем бросил мне торопливо «Здрасьте», и углубился в увлекательнейший процесс починки велосипеда.
– Коля! – окликнула она мальчика. – Ты ужинал?
–Да, мамочка! А велосипед совсем никудышный, – с досадой добавил Коля. Голос его дрогнул. – Ничего не получится…
Я внимательно посмотрел на велосипед.
– Проходите в дом, – пригласила она.
Прихожая тоже была маленькой и чистой, на полу гостеприимно лежал коврик. Полы блестели. Пахло хлебом, как пахнет в добротных, благополучных деревенских домах. Домашний уют, канувший в Лету. Неужели так бывает? Чтобы спать на простынях? И чтобы цветы на окнах? И чтобы фотографии на стенах, в резных рамках?
– Пожалуйста, вымойте руки.
– Что, простите? – очнулся я.
– Вымойте руки, – повторила она.
Хлеб я должен ей выпечь, что ли? Я что, стряпуха?– раздражённо подумал я, топая к рукомойнику в угол небольшой кухоньки. Намылил руки мылом и оттаял. А, плевать. Хлеб – так хлеб. Хоть часок поживу по-человечески. И этого не мало.
В комнате приятно звякала посуда. Так бывает, когда в приличных домах накрывают на стол. Обедать собралась, барыня.
Я с наслаждением вытер руки мягким сухим полотенцем. Дверь кухни отворилась. Я поднял глаза и снова невольно залюбовался ею.
– Что я должен делать? – тихо спросил я.
– Проходите, – коротко ответила она. И вышла. Я повиновался и очутился в неожиданно просторной комнате. Посредине стоял круглый стол, покрытый белоснежной скатертью. Стол был накрыт на одну персону. Ей-Богу! На одну персону! В тарелке дымился суп. В фарфоровой тарелке! С цветочками! Рядом – вилка и ложка. На второе – гречневая каша! В высоком стакане что-то краснело. Морс… На крохотной тарелочке лежали аккуратные ломтики хлеба. Я остановился посреди комнаты и уставился на накрытый стол. С таким умилением только мать может смотреть на своего спящего ребёнка. Или людоед – на банку тушёнки…