Читать интересную книгу Крестьянин и тинейджер (сборник) - Андрей Дмитриев

Достав из связки, отложил в сторонку на столе десяток чистых шампуров. Открыл зудящий холодильник, с трудом извлек оттуда свою тяжелую кастрюлю и, водрузив ее на стол, снял крышку. Втянул ноздрями запах мяса и остался им доволен. Затем стал вдумчиво, кусочек за куском, один кусок к другому поплотнее, насаживать мясо на шампур.

Когда в кастрюле не осталось мяса, Стремухин уложил сырой шашлык на шампурах на чистый лист фанеры. Потом другим листом фанеры долго махал над догорающей лучиной, упрямо нагнетая воздух, чтобы угли в мангале поскорее занялись. Они и занялись. Полдела было сделано. Стремухин вышел из дымной кухни.

Он вышел и впервые за весь вечер увидел звезды.

Луж под ногами не осталось. Песок успел впитать воду и был тверд. Ровно светили два светильника, как прежде, воткнутые возле столиков в песок, и в свете их сияли розовыми яблоками лица рыжего и рыженькой. Стремухину стало легко. Он подошел к двум столикам, составленным в один, и сел рядом со всеми на свободный стул, лицом к воде. Звезды качались на воде, и среди них сновали желтые огни из окон дома, погруженного во тьму на другом берегу заводи.

Стаканы были полны. На пластмассовых тарелках лежали сыр и зелень. Все за столом молчали, будто ждали.

— Надо немного погодить, — сказал Стремухин. — Угли должны дойти.

Пилот сказал ему:

— Ты человек с образованием. Словом, похож на образованного. Мы тут решили, что ты должен это знать… Мы тут хотели помянуть Ишхана, но тут сомнение возникло…

— Да, — вступил Карп, перебивая. — Тут у меня сомнение возникло. Можно ли поминать человека, пока он еще не похоронен?

— Не знаю, — сказал Стремухин. — Обычно поминают сразу после похорон… Я не могу сказать наверняка, но, думаю, нельзя.

— И помянуть нельзя, — сказал, вздохнув, пилот. — Но и не помянуть нельзя.

— А хочется помянуть, — сказал Карп. — Душа просит помянуть.

— Ишхан такой хороший, — сказала, дрогнув, Карина. — Он был такой хороший. Он так грустил без Ливы. — Она посмотрела на Стремухина, и он увидел на ее лице полоску туши, спустившуюся черным шрамом по щеке. — Лива была его жена. Мама Гамлета. Гамлет сейчас на разные вопросы отвечает, бумаги разные читает и подписывает. Уйди, сказал, тебе здесь ни к чему, ты устаешь, переживаешь, и ты мне мешаешь.

— Ужасно, — сказал Стремухин.

— Наверно, все же надо помянуть, — сказала Карина.

— Давайте, все мы будем думать об Ишхане, — сказал пилот. — Но каждый пусть помянет про себя того, кого хотел бы помянуть. Всем есть кого помянуть… Ишхана мы пока не поминаем, но мы думаем о нем. Я что-то непонятное сказал?

— Нет, все понятно, — отозвалась рыженькая. — Я помяну мою маму, хоть я ее совсем не помню. Но буду думать об Ишхане, хотя я никогда его не видела.

— Спасибо, девочка, — сказала Карина. — Я Ливу помяну, пускай она меня и не ценила. Но помяну. И буду думать об Ишхане.

— Ну что ж, помянем, — сказал Карп и поднял свой стакан.

Все выпили: кто водки, кто вина, кто спрайта.

Пилот спросил у Карпа:

— И что, кого ты помянул? Или секрет?

— Трудно сказать, — ответил Карп. — Я — так; не что-то, не кого-то, а вообще. Всю нашу прошлую, прекрасную жизнь.

— Что же в ней было прекрасного? — спросил Стремухин по привычке.

— Ты штатский, не поймешь, — миролюбиво сказал Карп. — А я был офицер. Утром как выйдешь, как построишь батальон… «К поднятию государственного флага Союза Советских Социалистических Республик! На защиту рубежей социалистического отечества! Равнение на!» И мураши по коже, и не потому, что утро и свежо… Вот это было да.

Пилот спросил:

— Где же такое было?

— Повсюду было, — строго сказал Карп. — В моем конкретном случае — под Ференцварошем. Венгрия. Южная группа войск.

— Что ж, повезло тебе, — сказал пилот. — Вино, мадьярки, заграница. А я южней Иркутска не летал.

Карп согласился:

— Повезло, — и налил себе водки. — Но вот насчет мадьярок ты неправ. Мадьярки только в оперетте хороши. А так посмотришь — кривоногие, коротенькие, и шеи никакой, и брови, как у Брежнева, носы квадратные… К тому же я там жил с женой.

— Не повезло, — сказал пилот.

— Нет, не скажи, — ответил Карп. — Мне так везло, как некоторым в самом сладком сне не снилось. Вот ты, к примеру, знаешь, что там повсюду были не колхозы, а частные хозяйства? Там фермы были, каких у нас даже сегодня нет и никогда уже не будет.

— Ну фермы, а тебе-то что? — спросил пилот.

— А то, что каждый фермер мне и кланялся, и звал на рюмочку хорошей паленки. Ты у себя в Сибири и не слыхивал, какая она, паленка; больше всего я всем рекомендую из черешни… А почему меня поили самой лучшей паленкой? А потому, что фермерам нужны рабочие. Как у нас раньше говорили, батраки. Какой ни есть ты работящий, а урожай собрать — не хватит никаких рук. Приходится идти ко мне. Товарищ Карп, спасайте: у меня на ста гектарах вовсю созрели абрикосы. Или: товарищ Карп, тут кукуруза пропадает. А ты не бойся, говорю, не пропадет. Сколько людей тебе нужно? Десять? Двадцать? Тридцать?.. Нет, тридцать мне не по карману, говорит; пришлите двадцать. Он мне отслюнивает форинты, я вызываю младшего сержанта: бери людей, в распоряжение товарища Атиллы, по абрикосы — шагом марш!

— Я вас не понял, — перебил Стремухин. — Форинты — кому?

— Он продавал солдат венгерским фермерам, — растолковал ему пилот.

Карп не стал спорить:

— Пусть продавал… Вон, футболистов продают — никто за них нигде не возмущается. Даже завидуют.

— Твоим солдатам, думаю, платили чуть поменьше, чем Бэкхему, — сказал пилот с усмешкой.

Карп возразил:

— Им не платили, не положено. Где у солдата деньги, там и пьянство, и развал всей дисциплины… Но их кормили, и они были довольны. В солдатской столовке так не пожрешь. Конечно, не гуляш, не мясо, но мамалыги, или как у них там эта кукуруза называется, — этого всегда от пуза, и добавки сколько пожелаешь… Нет, они были довольны. Тут тебе служба идет, а тут тебе и мамалыга с абрикосами на свежем воздухе.

— Твое начальство тоже было довольно? — спросила Карина.

— А что начальство? Тоже наши люди… Где объяснишь ему, а где поделишься… К тому же у меня всегда был про запас надежный довод. Как чувствую, над Ференцварошем сгущается гроза, что означает: жди комиссию, я сразу чищу ружья. Комиссия свою работу сделает, я говорю: ласково просим отдохнуть и поохотиться на кабана.

— Ну что ж, охота — веский довод, — сказал пилот.

— А вот и нет, не угадал, — обрадовался Карп. — А вот и не охота, хотя, конечно, и охота. Все дело не в охоте и даже не в убитом кабане. Все дело в легком.

— В смысле? — не понял Стремухин.

— Я им готовил легкое из кабана. Они заранее про это знали и предвкушали целый день, пока идет проверка, как я им испеку кабанье легкое.

— А на рецепте, ясно, гриф «военная тайна», — сказал пилот, и Карп ему ответил:

— Не тайна, нет, но ты так не сготовишь. Довольно дорогой рецепт, я так скажу. Во-первых, нужен только что застреленный кабан, причем с неповрежденным легким. И, во-вторых, полная фляга молока.

— Что, целых тридцать литров?

— Положим, пятьдесят, — гордо поправил Карп.

Карина удивилась:

— Зачем? Кабан не слон.

Карп подтвердил:

— Кабан не слон, да, но таков рецепт… — Он выпил, сыром закусил, потом продолжил: — Я вынимал из кабана легкое, мыл и подвешивал его к абрикосовому дереву.

— Обязательно к абрикосовому? — спросил Стремухин.

— Просто под боком не было других… Затем я начинал лить кружкой в легкое из фляги молоко. Легкое, если вы знаете, это такая губка. Я понемногу сверху лью, и легкое вбирает молоко, и снизу выливается на землю все жидкое, вся эта сыворотка. А все, что в молоке полезного и твердого, там, в этой губке, в легком, оседает. Работа длится долго, тут терпеть, не подгонять… И вот, когда я этаким манером сквозь легкое пролью всю флягу, все пятьдесят литров парного, прямо с фермы, молока, только тогда можно сказать, что легкое готово. Оно все туго напиталось этим питательным молочным жиром. Оно готово, но еще не приготовлено. Тут я его снимаю с дерева, и запекаю на углях, и подаю на стол. Это и есть мой главный довод.

— Должно быть, гадость, — предположила Александра.

Карп не обиделся.

— Вот ты сейчас сказала «гадость». А наш полковник Семисестров за эту «гадость» был готов и родину продать. Конечно, не в буквальном смысле, он был советский патриот, но у него такая присказка была: «Я за твое кабанье легкое, майор, готов и родину продать». Вот так он говорил.

Карп замолчал, нахмурился, уставился в тарелку с сыром, качая молча головой, словно он с кем-то спорил и решительно не соглашался.

— А ты, малыш, кого решил сегодня помянуть? — спросил пилот у рыжего.

Тот засмущался, поглядел в лицо подружки, словно ища поддержки у нее, потом признался: