делали. Нет, они двигались куда им нужно, не обращая на нас внимания, будто нас уже не было здесь. Было что-то угнетающее душу в их равнодушии к нам, в их расчетливой подчиненности какому-то непонятному для меня замыслу.
И вот их не стало видно. Наверно, все перебежали, куда им было приказано. Теперь стрелять просто не имело смысла, и наша стрельба утихла сама собой, безо всякой команды. Там, справа, далеко от нас, гремели разрывы, слышались винтовочные выстрелы, пулеметные очереди — а у нас настала тишина.
— Вот и все, а ты, Маша, боялась! — шутовски прокричал кто-то, и в ответ послышался нервный, настороженный смех.
Ротный торопливым шагом прошел за моей спиной, не сделав никакого замечания. Потом подошел Логутенок. Он неодобрительно посмотрел на дно траншеи: все оно около меня было усеяно гильзами.
— Почитай, целую цинку извел зазря, — хмуро сказал он. Потом взял мою винтовку. — Накалил ты ее, будто это тебе утюг! Стрелок!.. А рамка-то, рамка на сколько поставлена!
Действительно, винтовка здорово разогрелась. Там, где цевье прилегало к брустверу, осталась полоска светлого, рассыпчатого песка.
— Товарищ сержант, они что, боятся идти на нас в лоб? — задал я вопрос и сам сразу почувствовал, что сказал совсем не то.
— Тебя боятся! — невесело усмехнулся Логутенок. — Зачем им сюда по болоту переть? Они другую дорожку найдут… Дай-ка твоих хороших, закурим.
Я полез в брючный карман и вытащил коробку «Северной Пальмиры» — последнюю из тех, что Леля принесла мне в казарму у Благовещенского канала. Она передала мне папиросы в зазор между прутьями ограды: гражданских на территорию не пускали. Передача была аккуратно упакована в газету «Смена» и перевязана веревочкой. «Там еще мыло, и конфеты, и десять лезвий, — сказала она. — А завтра я принесу тебе еще чего-нибудь… А когда тебе выдадут форму?» — «Говорят, послезавтра, — ответил я. — Ты только не пугайся, когда тебе принесут мой чемоданчик с гражданской одеждой. Я дам твой адрес. Говорят, некоторые пугаются: думают — если вернули гражданскую одежду, значит, с ним что-то случилось. А это просто такой порядок». — «Нет-нет-нет! Я не испугаюсь чемоданчика, — ответила Леля. — Я знаю, что все будет хорошо». Она улыбнулась и посмотрела мне в глаза. Под глазами у нее лежали легкие синеватые тени. За последнее время она побледнела и осунулась. На ней было серенькое рабочее платье с аккуратной, почти незаметной заплаткой на левом локте, на шее — ниточка бледно-розовых бус. Вся она была и скромна, и нарядна в своей скромности, и вся подтянутая, собранная. «Ты сейчас много работаешь?» — спросил я. «Да, много. Я там помогаю упаковывать… Разве я тебе не сказала в прошлый раз, что институт эвакуируется?.. Да, наверно, не сказала…» — «Значит, и ты эвакуируешься? Что ж ты сразу мне не сказала?» — «Нет! Я не эвакуируюсь. Я совсем недавно работаю, стажа нет, меня отчисляют. Работу я себе найду, не бойся…» Она строго и чуть-чуть сердито посмотрела поверх моего плеча на казарменный плац, где уже начиналось очередное построение. В этот миг она солгала мне. Я поверил, потому что привык к ее правдивости. Много позже я узнал от тети Любы, что Леля преспокойно могла эвакуироваться; она сама сделала все, чтобы остаться в Ленинграде.
«Лелечка, так ты завтра придешь сюда в это же время?» — «Да-да-да, милый. Ну конечно, я приду».
Я побежал на построение. Нас очень часто выстраивали на переклички, заново разбивали по ротам и взводам, и нельзя было понять, какой в этом смысл. Но на этот раз нас просто повели строем в столовую. Когда строй шагал недалеко от ограды, за ней по-прежнему стояло много женщин. Леля была среди них. Она искала меня глазами и не могла найти. Она не плакала, но на лице ее была тревога и растерянность. Я вдруг понял, что ей не легче, чем мне. У меня холодок прошел по коже — не то от нежности, не то от жалости к ней.
На следующий день Леля уже не застала меня в той казарме. Нас подняли ранним утром и опять разбили на роты. Это были огромные роты, не такие, как в стрелковых полках. В нашей было человек двести пятьдесят, а то и больше. Через час после побудки, построения и завтрака длинная колонна, по четыре человека в ряд, начала выходить из казарменных ворот.
В то ясное и теплое июльское утро город был чист и светел и казался совсем мирным. Только в каждом окне каждое стекло было крест-накрест перечеркнуто белыми бумажными полосками, да прохожие слишком уж серьезно и пристально вглядывались в наши лица. Мы шли окраинными улицами, стараясь ступать в ногу по неровной булыжной мостовой. Шаг у нас был еще не военный и выправка не военная; да и вообще военного в нас было только то, что мы отправлялись на войну. Все были в гражданском, каждый напялил на себя то, чего не жалко: когда идут в баню, на рыбалку или в армию, надевают то, что поплоше. На мне были узковатые, немодные брюки с бахромой на концах штанин, поношенный Гришкин пиджак серого бумажного сукна, и только ботинки были хорошие — модные лакиши «джимми», купленные всего за две недели до войны. Я надел их потому, что других у меня и не было, старые износились вдрызг. А чемоданчик мой был совсем небольшой и легкий; в такие спортсмены кладут боксерские перчатки. Некоторые несли довольно большие чемоданы; некоторые тащили на плечах самодельные фанерные сундучки, обитые медными гвоздиками с фигурными шляпками; некоторые шли с узелками за спиной. Рядом со мной шагал парень моих лет с портфелем. Это был Вася Лучников, новый мой знакомый. При всех перетасовках и разбивках на роты и взводы мы всегда оказывались вместе и поэтому познакомились и даже подружились. Вася тоже был василеостровец. Одно время он даже учился в университете на филфаке, но его отчислили со второго курса из-за неудачной любви; точнее сказать, из-за неудачной любви он стал выпивать, вот его и вышибли. После отчисления он работал обрубщиком в литейном цеху на заводе Котлякова, потом вдруг устроился библиотекарем, потом началась война. В армии Вася прежде не служил, у него тоже была отсрочка по здоровью. По сравнению со мной он был очень начитан, но не кичился этим. Несмотря на то, что в жизни ему не везло, он во всем умел находить смешное. «Я из могучего племени трепачей», — говорил он о себе. Он часто цитировал какие-то странные стихи, которые трудно было понять.
Я