Впрочем, «русские» здесь в разговорах были не в ходу, чаще произносили «красные» или «советы». Русские — те, кто жил издавна, или вышвырнутые красной волной двадцать лет тому назад — люто ненавидели коммунистическую власть. А потому драться настроились серьезно, ибо жалости от НКВД не ждали — если не расстреляют, то депортируют в такую сибирскую глушь, где даже волки от морозов гибнут. Эстонцев, может быть, и пожалеют многих, но не их — вступившие год назад красноармейцы называли всех русских жителей предателями. А потому есть за что воевать — командующий правильно сказал: «За свою землю и народ!»
Безансон
Гудериан недоуменно посмотрел на собравшихся офицеров штаба танковой группы, что стояли на маленькой террасе, с которой открывался прекрасный вид на старинный замок. Начальник штаба корпуса полковник Неринг загадочно улыбался, держа в руке листок бумаги.
— Герр генерал, разрешите вас поздравить с днем рождения! — с улыбкой произнес полковник, глядя на недоуменное лицо командующего.
— Спасибо, господа!
«Шнелле-Хайнц» вспыхнул краской и усмехнулся в ответ. Действительно, сегодня же 17 июня, день рождения, как же он запамятовал про свой личный праздник. А ведь офицеры о нем помнили.
— А это вам подарок, мой генерал!
Гудериан взял протянутый ему листок бумаги и от нахлынувшей радости даже зажмурился. Радиограмма командира разведывательного батальона 29-й мотопехотной дивизии гласила, что мотоциклисты заняли городок Понтарлье, на швейцарской границе. Теперь вся французская группировка на «линии Мажино» полностью отрезана и окружена, в «котел» попались больше двух десятков дивизий.
— Это победа, мой генерал! — Неринг словно прочитал его мысли. — Рапорт от вашего имени уже отправлен в ставку.
— Хорошо, — коротко ответил Гудериан.
Прошло чуть больше месяца, когда его танки рванулись в наступление. Он первым достиг Ла-Манша и, пройдя от побережья по длинной дуге, опять же первым добрался до границы со Швейцарией. Два огромных «котла», десятки окруженных дивизий — разве о таком успехе он мог мечтать раньше?!
— Я немедленно еду в Понтарлье, лично поздравлю храбрецов, что добились такого потрясающего успеха. И поблагодарю генерала фон Лангерманна за столь умелое командование дивизией.
Гудериан усмехнулся: он не договорил главное — ему самому сильно хотелось взглянуть на швейцарскую границу. Постоять там, куда четверть века тому назад хотели дойти германские войска, но не прошли и половины пути. Зато теперь это удалось ему за сумасшедший по своей краткости срок. И это благодаря тому, что он создал, — танковым войскам.
Да и в Безансоне, по большому счету, его присутствие уже было не нужно. С мелкими проблемами Неринг сам справится, а французы, несколько тысяч солдат, сами сложили оружие еще вчера.
Захвачено было и три десятка совершенно исправных танков, а также большие склады с амуницией, вооружением и боеприпасами, которые французы даже не удосужились взорвать, чтоб они не достались неприятелю.
Правда, один батальон сопротивлялся до вечера, но тоже капитулировал — к великому удивлению генерала, он оказался укомплектован поляками, которые, миновав множество границ, добрались из захваченной немцами Польши до Франции. Панам все неуймется и хочется повоевать?! Ну что ж, он им предоставил такую возможность, но эти гонористые шляхтичи в очередной раз оказались биты.
«Фельзеннест»
— Как меня задолбало это фюрерское место!
Андрей воровато оглянулся, более по привычке, ведь в кабинете никого не было. Извлек бутылку ликера и хорошо отхлебнул прямо из горлышка. Вот только рот вытер платком, а не рукавом, как сделал бы машинально в т о й жизни.
Родионов поймал себя на этой мысли и грустно улыбнулся. Он чувствовал, что вступает с самим Гитлером в какой-то чудовищный симбиоз, а от этого ему становилось не то что не по себе, а просто страшно.
Ведь если представить, что в один момент настоящий Гитлер вернет над собой контроль и, наоборот, вывернет всю его память наизнанку, то может произойти такое! Об этом Родионов старался не думать, но мысли, независимо от него, приходили все снова и снова.
Хотелось выть, бросаться на стены, рычать и плакать. У него начался «откат», Андрей прекрасно это понимал, но ничего не мог над собой поделать. Он с трудом концентрировался на бумагах и стал всячески филонить. Военные дела полностью переложил на Манштейна и три раза на дню с умным видом слушал его развернутые доклады, чувствуя в своей смятенной душе абсолютную пустоту.
Он начал понимать, что каждое его решение, принятое в этом клятом бункере, несет чью-то смерть. Сказал насчет Прибалтики, и там тут же полилась кровь потоками, а ведь СССР должен был их присоединить довольно мирно, по крайней мере, без этой войны. Неужели он возомнил себя вершителем судеб?! Зачем ему это?!
— Что делать? — Родионов прошептал от безысходности извечный русский вопрос и недолго думая завалился на диван — кожаная обивка противно скрипнула. Он растянул губы в тягучей улыбке — теперь знал, что такое апатия. И не так, как шутили в общаге, что апатия есть отношение к сношению после оного. Сейчас он себя ощущал так, будто его самого, фигурально выражаясь, морально изнасиловали. — Как мне все надоело! Да пропади все пропадом, этот безумный сон все продолжается, и нет конца кошмару!
В дверь тихонько постучали, и Андрей тут же сел, разрешил войти и уставился на входящего в кабинет адъютанта от люфтваффе. Тот браво вытянулся и доложил:
— Мой фюрер! Фельдмаршал Геринг прислал то, о чем вы попросили. Внести и настроить?
— Да, конечно, капитан.
Фон Белов тут же тихо распорядился, и два унтер-офицера со знаками технической службы ВВС занесли проигрыватель, нечто похожее на динамик и картонную коробку. Быстренько поставили допотопную аппаратуру, в которой сразу узнавался проигрыватель, подключили его и настроили. Затем из картонной коробки достали пластинку, необычно толстую. И вскоре из динамика донеслось громогласное пение без музыкального сопровождения.
Всколыхнулся, взволновался,Православный Тихий Дон,И послушно отозвался,На призыв монарха он.
Жестом Андрей отпустил специалистов и адъютанта, поблагодарив кивком, а сам снова улегся на диван, слушая казачью песню. Геринг выполнил обещанное — его люди ухитрились раздобыть несколько пластинок с выступлениями казаков, осевших на чужбине.
Эти песни понадобились позарез: с их помощью Андрей рассчитывал полностью восстановить русский язык — не вести же ему разговор со Сталиным через переводчика. А так, тет-а-тет, он его сильно удивит, сказав типа «раскурим трубку мира». Да и другие затаенные помыслы имелись…
Нарва
— Егеря еще стреляют, парни! Им бы до ночи продержаться, в камышах пересидеть, а там через реку переплывут… Если целы…
Фельдфебель смотрел через амбразуру дота, что выходила прямо к реке — синяя гладь подступала прямо к бетонной стенке приземистого сооружения. Эстония — страна небогатая, а потому вложить большие средства в сооружение оборонительной линии не могла.
Главная надежда была на Нарову, что широкой лентой преграждала путь. Глубокая, да и вширь на сто с лишним метров река с крутыми берегами по этой стороне являлась серьезным препятствием для наступающих.
Южнее Нарвы, вплоть до Чудского озера, переправиться невозможно — топи и болота, дорог нет, как там наступать? Мост в самой Нарве, под прикрытием старых бастионов и дряхлых от древности стен Ивангородской крепости. Он один и уже подорван.
Потому выйти на эстонский берег можно только в двух местах, где крутые откосы на коротких участках становятся пологими — как раз чтобы протянуть понтонные переправы и пропустить танки с техникой: у мыса, в трех километрах севернее города, там, где стоит памятник над могилой гвардейцев Петра Первого, что единственные из русской армии устояли в 1700 году под натиском шведов, которых вел молодой король Карл. И чуть дальше на север, под песчаной горой, у ручья, который и речушкой назвать язык ни у кого не повернется.
Миновав этот высокий песчаный холм, с верхушки которого Нарва виднелась как на ладони, танки и машины могли сделать рывок по проселку через поля, обойти город и выйти на магистраль, по которой до Таллина три часа ходу для быстроходных русских танков БТ-7.
Именно здесь, по обе стороны от ручья, и были сооружены эстонцами бетонные коробки размером с маленький дачный домик, врыты в берег, тщательно замаскированы, да так, что перед амбразурами остались расти кусты и торчали камыши. Впрочем, растительность помехой не служила — первая же лента, выпущенная из «максима», срезала бы все, не оставив даже голых прутьев.