Читать интересную книгу Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

В воздухе перед ней плыл сигаретный дымок. Ее поражало, что кто-то в наши дни еще решается курить, и она не могла воспринимать это иначе как оскорбление.

— Послушай-ка, — сказала она, — разве это не вызывает у тебя тошноту?

— Что? Эта сигарета?

— Да. Вряд ли курение помогает против приступов тошноты.

— Каких приступов?

— Я думала, у тебя случаются приступы тошноты.

— Приступы тошноты? — Энн бросила сигарету в бутылку из-под пива и посмотрела на Оливию; ее черные брови взъехали высоко на лоб.

— Тебя не стало тошнить, когда ты забеременела?

— Да нет. — Энн похлопала себя по животу. — Я же — лошадь. Я просто выплевываю их из себя без всяких проблем.

— Это заметно. — Оливия заподозрила, что невестка опьянела от пива. — А где твой новоиспеченный муж?

— Он Теодору сказку читает. Так хорошо, что между ними близость устанавливается.

Оливия открыла было рот, чтобы спросить, какая близость связывает Кристофера с настоящим отцом мальчика, но промолчала. Может, в наши дни уже нельзя говорить «настоящий отец»?

— А сколько вам лет, мама? — спросила Энн, почесывая щеку.

— Семьдесят два года, — ответила Оливия. — Размер обуви — десятый.[38]

— Ух ты, вот здорово! У меня тоже десятый. У меня всегда были большие ноги. А вы отлично выглядите для семидесяти двух лет, — добавила Энн. — Моей матери шестьдесят три, а она…

— А что — она?

— Ну, — Энн пожала плечами, — она просто не выглядит так хорошо. — Энн тяжело поднялась с табурета, наклонилась к барбекюшнице и взяла коробок больших кухонных спичек. — Мам, если вы не против, я собираюсь выкурить еще одну сигарету.

Оливия была против. Там, внутри, — ребенок Кристофера, он, видимо, как раз сейчас пытается развить свою респираторную систему, и что это за женщина, если она готова подорвать все его усилия? Но вслух она сказала:

— Делай что хочешь. Мне-то что до этого, черт возьми!

— «Хвала Господу!» — донеслось сверху.

— Ох, ради всего святого! — произнесла Оливия. — Как вы можете все это терпеть?

— Иногда не могу, — ответила Энн, громоздко опускаясь на табурет.

— Ну что ж, — сказала Оливия, уставившись на собственные колени и разглаживая юбку. — Думаю, это не надолго.

Она испытывала настоятельную потребность отвернуться: Энн закуривала новую сигарету.

Энн не ответила. Оливия слышала, как она сделала вдох, потом — выдох, в сторону Оливии снова поплыл дымок. И в ее голове неожиданно расцвело понимание: девочка паникует. Откуда ей было знать об этом — ей, ни разу за все семьдесят два года не поднесшей к губам сигарету? Но осознание этой правды переполняло Оливию. На кухне зажегся свет, и сквозь зарешеченные окна ей было видно, как Кристофер подходит к раковине.

Порой, вот как сейчас, у Оливии возникало осознание того, с каким отчаянным упорством каждый человек на свете стремится обрести желаемое. Для большинства это — чувство безопасности, защищенности в том океане ужаса, в который все больше и больше превращается наша жизнь. Люди полагают, что любовь может дать им это, и возможно, так оно и бывает. Но если — как в случае с курящей рядом Энн — требуется родить трех малышей от трех разных отцов, и даже этого недостаточно, тогда что? А Кристофер — почему он оказался таким безрассудно храбрым, что взвалил на себя эту ношу, и не до, а лишь после того, как это произошло, побеспокоился сообщить матери? В почти полной темноте Оливия увидела, как Энн наклонилась и загасила сигарету, окунув ее кончиком в детский бассейн. Раздалось еле слышное «псст», потом она швырнула окурок под сетчатый забор.

Лошадь?

Кристофер не сказал ей правды, прислав и-мейл о том, что у Энн бывают приступы тошноты. Оливия прижала руку к щеке — щека горела. Ее сын — он ведь Кристофер, он ни за что не смог бы сказать: «Мам, я по тебе соскучился». Он сказал, что у его жены «приступы тошноты».

Кристофер появился в дверях, и сердце Оливии устремилось ему навстречу.

— Иди к нам, — позвала она. — Иди. Посиди с нами.

Он все стоял, свободно держа руки на бедрах. Потом поднял одну руку и стал медленно потирать затылок. Энн поднялась с табурета.

— Посиди здесь, Крис. Если они заснули, пойду приму ванну.

Крис не сел на табурет, а подтянул стул поближе к Оливии и расположился на нем развалившись, как, бывало, сидел на диване дома. Оливии хотелось сказать: «Как здорово снова видеть тебя, сынок». Но она ничего не сказала. Он тоже молчал. Они долго сидели так вместе. Она могла бы сидеть на клочке бетона где угодно, только бы он был рядом — ее сын, яркий маячок, покачивающийся на волнах в бухте ее собственного тихого ужаса.

— Итак, ты теперь домовладелец, сдающий квартиру, — сказала она, потому что ее вдруг поразила странность этой ситуации.

— Ага.

— Они тебе досаждают?

— Нет. Там живет только этот тип и его религиозный попугай.

— А как его зовут, этого парня?

— Шон О'Кейси.

У Оливии перехватило дыхание.

— Неужели? А сколько ему лет? — спросила она, резко выпрямившись на стуле, чтобы легче стало дышать.

— Дай подумать. — Кристофер вздохнул, подвинулся на стуле, изменив позу. Теперь он был такой же, как прежде, хорошо ей знакомый, — медленно говорил, медленно двигался. — Примерно моего возраста, я думаю. Чуть младше.

— Он не родственник Джима О'Кейси, а? Того, что возил нас в школу? У них был полон дом детей. Его жене пришлось уехать из города после того, как Джим тогда ночью сорвался с дороги. Помнишь? Она взяла детей и уехала жить к матери. Этот парень наверху — он не один из них?

— Понятия не имею, — ответил Кристофер.

Он сказал это совсем как Генри, так же рассеянно, как иногда отвечал ей Генри: «Понятия не имею».

— Это довольно распространенное имя, — признала Оливия. — И все-таки ты мог бы его спросить, не родственник ли он Джиму О'Кейси.[39]

Кристофер покачал головой:

— Не хочется.

Он зевнул и потянулся, еще больше развалившись на стуле, откинув назад голову.

Она впервые увидела его на городском собрании, проходившем в гимнастическом зале полной средней школы Кросби. Они с Генри сидели на складных стульях ближе к концу зала, а этот человек стоял у мест для зрителей, недалеко от двери. Он был высокого роста, глаза сидели глубоко под крупным лбом, губы тонкие — типично ирландское лицо. Взгляд не то чтобы задумчивый, но очень серьезный, и глаза его смотрели на Оливию очень серьезно. Она вдруг почувствовала: в ней пульсирует узнавание, хотя была уверена, что никогда раньше не видела этого человека. В тот вечер они несколько раз встречались глазами.

Когда Оливия с Генри выходили из зала, кто-то их познакомил, и она услышала, что он переехал в их город из Уэст-Эннетта, где преподавал в частном училище. Ему с семьей пришлось переехать, так как им необходима была большая площадь, и теперь они живут близ города, рядом с фермой Робинсонов. Шестеро ребятишек. Католики. Он был такой высокий, этот Джим О'Кейси, и когда их знакомили, казалось, его обуревает застенчивость, сквозившая в почтительном наклоне головы, особенно когда он пожимал руку Генри, будто заранее извинялся за то, что похищает чувства его жены. Жены Генри, который и понятия не имел.

Когда в тот вечер Оливия вышла из школы на зимний воздух и шагала рядом с говорившим о чем-то Генри к их машине на дальнюю парковку, у нее было ощущение, что ее наконец-то увидели. А она даже не знала, что чувствовала себя невидимой.

На следующую осень Джим О'Кейси ушел с работы в училище и стал преподавать в той же школе, где работала Оливия и где учился Кристофер, так что каждое утро — ведь это было ему по пути — Джим отвозил их обоих в школу, а потом — обратно домой. Оливии исполнилось сорок четыре года, Джиму — пятьдесят три. Она считала себя в общем-то уже старой, но, разумеется, это было не так. Она была высокого роста, излишний вес, что обычно приходит с менопаузой, только начинал намекать о себе, и в свои сорок четыре она была высокой, статной женщиной. И вот, без малейшего звука, предвещающего опасность, ее сшибло с ног, словно на нее, когда она шла по сельской дороге, внезапно налетел сзади огромный, бесшумный грузовик.

— Если бы я тебя позвал уехать со мной, ты бы уехала? — спросил он как-то, когда они ели ланч у него в кабинете. Он произнес это тихо и спокойно.

— Да, — ответила она.

Он некоторое время молча смотрел на нее и ел яблоко: во время ланча он всегда ел только яблоко.

— Ты сегодня пошла бы домой и сказала бы об этом Генри?

— Да, — ответила она.

Было похоже, что они замышляют убийство.

— Так, наверное, хорошо, что я тебя не позвал?

— Да.

Они никогда не целовались, никогда даже не прикоснулись друг к другу, только проходили очень близко друг от друга, когда шли в его кабинет — крохотную квадратную каморку рядом с библиотекой: учительской они избегали. Но после того дня, когда он спросил ее об этом, Оливия жила с постоянным ощущением ужаса и с таким томлением в душе, которое порой становилось невыносимым. Но человек многое может вынести.