Читать интересную книгу Агент, бывший в употреблении - Богомил Райнов

Для Траяна Табакова начался его полет в бездну.

— Как прошли похороны? — спрашиваю Марту, едва она входит в дом.

— Так себе. Пришло человек десять, половина из которых, вероятно, были переодетыми полицейскими.

— И все же да простит его Бог, — говорю я со сдержанной грустью.

— Бог его, может, и простит — ему все равно, а вот я — не прощу! — говорит она сухо. — До этого мгновения прощала — и равнодушие, и скупость, но эту последнюю гадкую выходку простить не могу.

— Ты имеешь в виду наследство.

— Естественно.

— Может, он оставил завещание.

— Исключено. Человек, который думает только о себе, не думает о завещании.

— Ты забываешь о Брунгильде.

— Она все присвоила без всякого завещания. Планирует создать фонд, чтобы обессмертить его имя.

— Ты не думаешь, что стоит заглянуть в квартиру. У тебя же есть ключи.

— Боюсь. Скажут, что я воровка.

— Очень может быть. Не стоит торопиться.

Вопрос о наследстве беспокоит и меня, но сейчас у меня есть более насущные заботы, связанные с одной мелкой деталью той трагической ночи возле «Эдельвейса». Металлический ключик, врученный мне Табаковым, как некая очень ценная вещь. «Тоже мне, ценность! — хочется мне сказать. — У меня самого есть такой же. И у многих других он есть». Я это понял в тот же вечер, вернувшись домой и сравнив его с ключом, лежавшим в моей сумке. Отличались они лишь номерами, выгравированными на них. Мой ключик был от ячейки в камере хранения на вокзале. Не надо большого ума, чтобы догадаться, что и его ключ оттуда же.

Утром спешу на вокзал. Найти ячейку с соответствующим номером — дело простецкое. Она находится метрах в трех от моей ячейки. Окидываю краем глаза зал и, убедившись, что поблизости нет любопытных, вставляю ключ в щель. Поворачиваю ключ в замке, открываю дверцу и ощущаю противную дрожь разочарования.

Шкафчик пуст.

Сказать по правде, он показался мне пустым, поскольку я ожидал увидеть чемодан или сумку. Этого в ячейке нет. Зато, сунув в нее руку, нащупываю на дне плоский пакет. Он завернут в черную бумагу и лежит на самом дне ячейки, так что сразу и не заметишь. Вернувшись домой, тщательно изучаю его содержимое. Потом снова заворачиваю его в бумагу, вкладываю в целлофановый пакет известного супермаркета «С&А» и отношу обратно на вокзал. Теперь разница в том, что пакет лежит не в ячейке покойного Траяна, а в ячейке пока еще здравствующего Эмиля.

Подумать только: документы, о которых я мог лишь мечтать, все последнее время находились в каких-нибудь трех метрах от шкафчика, где лежал мой чемодан со старыми рубашками и штопаными носками!

Давно, должно быть, еще во время наших первых разговоров у ТТ возникла мысль использовать меня в качестве орудия мести. Он хорошо знал, что я упрям, как осел, и бескорыстен, как последний глупец. Поэтому вместо того, чтобы убрать меня со своей дороги, он сделал из меня своего постоянного спутника, этакую бомбу с часовым механизмом.

Он хранил меня, как крайнее средство, поскольку, задействуй меня раньше времени, он рисковал взлететь на воздух вместе со всеми.

Полагаю, он активно занялся подготовкой этой бомбы в тот самый день, когда узнал об убийстве Карапуза. «Взрывчатого вещества» у него было накоплено достаточно, а роль детонатора он отвел мне. С моим задействованием включался фатальный обратный отсчет.

Теперь я задействован. Через банальный ключик, врученный мне Табаковым в качестве зловещей черной метки за миг до того, как полететь в бездну. Через передачу в мои руки толстой канцелярской папки с пачкой документов. Эта неприметная папка — его «Белая книга». Суровый обвинительный акт, основанный на неопровержимых фактах. Подобные документы предают суду публики лишь в одном-единственном случае — когда их обладатель готов ко всему, в том числе и к рейсу на тот свет.

Свой рейс он уже совершил. Теперь моя очередь.

Вероятно, вся сумма деталей той чудовищной операции была известна одному-единственному человеку — ее автору и организатору. Не только потому, что ему принадлежали ее замысел и исполнение, но еще и потому, что он обладал всеми компрометирующими документами — с именами и подписями, которые оставлялись в обмен на раздаваемые блага. «На, получи — но ты на крючке!» — таков был смысл этих действий, во главе которых стоял Карапуз. Наверное, он верил в надежный механизм компромата. И все-таки допускал возможность аварийного варианта. На тот случай, если кто-нибудь из тех людей, чьи фамилии значатся в расписках, решит его убрать. Он допускал и такую возможность. И подготовил свою посмертную месть, доверив компромат самому близкому человеку — непоколебимому Табакову. Чтобы через его посредство подтвердить перед лицом истории ту истину, что предательство всегда наказывается. И заодно чтобы отвлечь внимание от вопроса, не является ли самым главным предателем он сам — предавший великую идею, предавший созданное миллионами людей.

Теперь этот взрывоопасный материал у меня. И я не знаю, суждено ли мне сыграть роль камикадзе или какую-нибудь менее самоубийственную роль. Во всяком случае, мне нужно держать порох сухим, как говорили когда-то, когда порох был самым смертоносным из веществ и еще не существовало динамита, сотворенного человеколюбивым Нобелем. Чтобы держать порох сухим, мне понадобится еще одна, возможно последняя, встреча с мудрым Фурманом-сыном, за которой последуют некоторые другие незначительные действия. А чтобы подготовить включение часового механизма, я позволю себе позвонить по телефону вездесущей Кристе и попросить ее о короткой деловой встрече. Я уверен, что в данный момент Брунгильда сидит без дела, однако, желая придать себе больше важности, она назначает мне встречу на завтрашний день, на послеобеденный час.

Как и ожидалось, она принимает меня весьма холодно и так же холодно выслушивает мою просьбу. Суть просьбы: устроить мне встречу с журналистом Карлом Вебером из влиятельной газеты «Ди Прессе».

— Вы, наверное, забыли, что я была личным секретарем господина Табакова, а не вашим, — замечает Криста, выслушав меня.

И чтобы не показаться чересчур грубой, поясняет:

— Мне кажется, что для контактов с прессой вы выбрали самый неподходящий момент. Если вы следите за печатью, то не могли не заметить, что именно сейчас ксенофобская кампания, особенно в ее антиболгарском варианте, в самом разгаре.

— Совершенно верно, — подтверждаю я. — Но цель моей встречи как раз в том, чтобы защитить доброе имя моего — и, полагаю, вашего — друга господина Табакова, не оспаривая законного негодования австрийцев по поводу наплыва в вашу прекрасную столицу всяких подонков.

Элемент лести в моей реплике достаточно силен — его можно увидеть даже сквозь озоновую дыру, однако неприступную Брунгильду трудно завоевать одним дешевым комплиментом.

— Покойный господин Табаков не был моим другом, — все так же холодно возражает она. — У меня не настолько высокое самомнение, чтобы считать себя другом столь неординарного человека, каким был он. Могу только сказать, что старалась быть на должной высоте при осуществлении тех или иных операций, которые были порождением его исключительного интеллекта.

— Уважаю вашу скромность, — снова соглашаюсь я, — но я твердо убежден, что именно вы были самым верным и, я бы добавил, единственным помощником, без компетентного участия которого он вряд ли бы претворил бы свои выдающиеся проекты в дела.

Айсберг начинает таять, и, чтобы ускорить этот процесс, приходится приложить еще немного усилий, энергичнее нажимая на клавишу трагической судьбы незабвенного господина Табакова, обреченного, как всякий великий человек, на злобу и зависть со стороны окружающего враждебного мира.

— Рискуя, что вы воспримите это как еще одну лесть, позволю себе добавить, дорогая фрау…

— Фройлен…

— …Позволю себе добавить, дорогая фройлен, что вы единственная с вашей отзывчивостью и очарованием привносили струю человеческой теплоты в строгую и холодную жизнь этого затворника.

— Хорошо, хорошо, герр Боев, незачем преувеличивать и без того преувеличенное. Сказанных вами слов в превосходной степени, я полагаю, достаточно для того, чтобы я устроила вам встречу, так что вряд ли стоит утомляться и дальше.

— Тронут вашей отзывчивостью, — замечаю, — но позвольте мне только заметить, что слова признательности, которые я позволил себе произнести, продиктованы не корыстью; они — выражение конкретных наблюдений, накопленных в процессе нашей совместной работы с господином Табаковым.

— «Совместной работы!» Рассказывайте это кому-нибудь другому, но не мне. Вы травились этими ужасными сигарами, бесконечно спорили и соперничали в ухаживании за бульдогом…

При последних словах выражение ее лица делается страдальческим, и она со вздохом произносит: