Читать интересную книгу Чудо в перьях - Юрий Черняков

17

Уж такая у меня неприкаянная жизнь… К тому же я вспомнил, на кого так похожа Софья Сергеевна. Конечно, на Любу, стюардессу.

Когда я служил в армии, мне дали отпуск домой и отпустили прямо с войсковых учений, проводимых в Сибири. Так захотел Радимов, уже тогда мне покровительствующий. Я летел домой в гигантском Ту-114, и, когда подлетали к Челябинску, в пассажирском салоне все почувствовали запах горелой пластмассы. Кажется, я запаниковал меньше других. Я смотрел на красивую, статную стюардессу, которую все звали Любой. Тогда я боялся женщин и, чем больше они нравились, тем больше боялся.

Она туманно улыбалась, проходя мимо меня между рядами, и даже пару раз коснулась моего плеча своим крутым бедром. Она была старше лет на десять, если не больше. Но тогда это не имело ни малейшего значения. Значение имела только ее дразнящая, поощряющая улыбка.

Горим или уже падаем — мне было все равно. Только бы смотрела на меня и только мне улыбалась. И когда Люба точно так же улыбалась другим, а некоторые мужики старались, будто ненароком, коснуться ее бедра, когда она проносилась мимо с подносом, сердце болезненно сжималось.

Наконец сообщили, что самолет садится на вынужденную посадку в Челябинске.

Все стали пристегивать ремни. А я напоказ, чтобы продемонстрировать свою храбрость, встал и потянулся, сделав пару резких движений.

Мол, вот я какой. Она это оценила, только качнула головой.

— Для тебя, солдатик, парашюта не будет, — сказала она, безусловно, разобравшись в моих лычках и значках. — Но раз ты такой храбрый, пойдем, поможешь мне.

Я зашел вслед за ней в тесную, загороженную лишь ширмами каморку в центре салона, откуда они разносили напитки. Там я был возле нее вплотную, совсем рядом, глаза в глаза.

— Не боишься? — спросила она, по-прежнему улыбаясь. И от нее шел такой же, если не более сильный, запах, как только что от Софьи Сергеевны.

— А чего? — хрипло спросил я, боясь ее коснуться, хотя больше всего на свете желал именно этого.

Она усмехалась, играя глазами, морщинки возле глаз были в полумраке менее заметны, и лицо казалось совсем юным. Но это я сейчас так вспоминаю, а тогда, повторяю, это не имело для меня ни малейшего значения. Очень тянуло к ней. А морщинки — так тем более, с той же силой привлекали, с какой сейчас отталкивали, когда Софья Сергеевна пыталась мне улыбаться.

— Люба! — окликнули ее из салона, когда она положила мне на плечо руку. Она была немного ниже, и ее грудь упиралась мне под самое сердце. Такая вот любовь в падающем самолете.

— На, неси! — шепнула она мне, дав зачем-то пустой поднос, потом, спохватившись, поставила на него закупоренные бутылки.

И я вышел в салон, красный как рак, с глупой и счастливой рожей, посмотрел на прощающихся с этой жизнью и уже падающих в собственном воображении моих попутчиков, поскольку машина пошла на снижение, делая круги, и как пьяный пошел между кресел, предлагая неоткупоренные бутылки, которые только чудом не сваливались с подноса. Люди оцепенели от ужаса, им сделалось дурно от страха и запахов гари, заполнявших салон, а я шагал между ними, бессмысленно улыбаясь, чувствуя в душе музыку высших сфер, куда я тоже устремился, но по другому, чем присутствующие, поводу.

Из кабины летчика показались два человека в форме с огнетушителями в руках, они быстро побежали мимо меня в хвост самолета, оттолкнув так, что бутылки упали в проход и стали кататься с глухим рокотом под ногами.

— Люба! — крикнул один из них. — Почему у тебя пассажиры не пристегнуты?

Мы благополучно сели. У некоторых женщин, не издавших ни звука за время, пока мы садились, вдруг началась истерика. Сначала у одной, потом подхватили другие. Только что они были синюшно-бледные, теперь кровь прихлынула к лицам, и казалось, их вот-вот хватит удар.

Но на них не обращали внимания. Все кинулись к дверям самолета, едва они открылись, отталкивая друг друга, хотя опасность пожара явно миновала.

Я не спешил выходить. Люба пробежала мимо меня, давая какие-то таблетки истеричкам, потом носилась за водой и пару раз коснулась рукой моего плеча… Потом у выхода из самолета случилась заминка.

Один пассажир наступил в проходе на упавшую бутылку, свалился, через него попадали еще двое-трое, и ей пришлось удерживать отставших, чтобы не создавать кучу малу.

Я видел, что она ищет меня глазами. А найдя, улыбнулась, хотя в ее руках продолжала биться в припадке, еще не веря, что все позади, пожилая полная женщина, которую тормошили и успокаивали две ее дочки-близняшки со смешными косичками.

— Подожди меня! — сказала она. — Там, возле автобуса, внизу.

Я ехал с ней и экипажем в последнем автобусе. Они ей подмигивали, указывая на меня. Она только улыбалась в ответ, не отпуская мою руку.

В аэропорту нам объявили, что пассажиры нашего рейса могут сесть на другие борта, вылетающие по тому же маршруту, либо ожидать, пока будет устранена техническая неисправность на нашем самолете. Все дружно бросились переоформляться. Я остался один.

Мы провели с ней в переполненном зале ожидания всю ночь. Сидели тесно рядом на свободных местах, ели беляши, запивая лимонадом, болтали о всякой ерунде, ожидая лишь одного — когда останемся вдвоем в том же тесном закутке в нашем самолете.

Так оно и вышло. Я был единственным пассажиром, летящим после вынужденной посадки в аэропорт прибытия, а она стала моей первой женщиной. Она сделала все сама, казалось, зная наперед, что именно меня в ней привлекает. Двигатели гудели, все тряслось и вибрировало от напряжения подъемной силы, помноженной на наше желание. Потом мы отдыхали, опять пили лимонад, она вытирала мне пот салфетками, потом достала откуда-то шампанское, смеялась, когда я пытался приспособиться как-то по-иному, чтобы не стоять до онемения в бедрах, и я даже подумал, но тут же отогнал эту мысль, что она проделывает это не впервые… Но чем сильнее отгонял, тем настойчивее эта догадка возвращалась. И я тогда взглянул, пока мы отдыхали, — она откинулась к стенке, прикрыв глаза, — на нее уже другим взглядом, как бы рассматривая повнимательнее, и она это почувствовала. Пристально посмотрела на меня.

— Отвернись, — сказала она. Потом попыталась застегнуть сзади застежки бюстгальтера.

Я протянул руку, чтобы помочь, но не успел даже прикоснуться.

— Я сама! — Она отдернула плечо, как если бы ей это внушало отвращение.

Но потом будто пришла в себя, шутила, разговаривала, как с маленьким, и даже по-матерински погладила по голове. Но уже не давала до себя дотронуться.

— Пиши… — пожала она плечами, когда я попросил адрес. Мы стояли на летном поле, дул ветер, гудели двигатели, она рассеянно смотрела мимо, выражая нетерпение.

— Ты только не подумай, — сказал я. — Я ведь жениться на тебе хочу.

Она хохотнула, но тут же подавила в себе этот унизительный смешок, добавив насмешливое: «М-да…»

— Так куда писать? — спросил я, оглянувшись на ждущую ее машину. Там пару раз уже нажали на клаксон, едва слышный в аэродромном реве.

Пожав плечами, она быстро написала в своей книжечке вырвала листок, потом приподнялась на цыпочки, чмокнула в губы и побежала к машине не оглядываясь.

На мои письма она не отвечала. Быть может, она что-то другое хотела в них прочитать, кроме того, что я ей писал.

А вот теперь будто пришла ко мне сама. В обличье дежурного администратора публичного дома. Или мне мерещится от головной боли?

18

Софья Сергеевна вышла из комнаты, выключив свет. Я лежал с открытыми глазами, следя за бликами от автомобильных фар на потолке и прислушиваясь к ночным скрипам и шорохам, доносящимся со всех этажей.

Первая ночь в публичном доме. Завтра жена спросит, где ночевал, так и скажу: в доме терпимости. Я ж не виноват, что в своем доме… впрочем, это дом не мой, и дело не в дарственной, которую хозяин, кажется, никогда не напишет. Дело в том, что мне этот дом ближе и гостеприимней, чем дом моего хозяина. Наверно, раб не тот, кто кому-то принадлежит, скорее это тот, кому ничего не принадлежит. Или в лучшем случае — подарено… Хотя с меня вполне могут завтра же взыскать за проведенную здесь ночь по льготному тарифу плюс за простой оборудования минус за его износ…

И с этой светлой мыслью я заснул, а утром с нею же проснулся. Ведь раз я плачу, значит, это мое — время, что я здесь проспал. Хозяину не плачу ни гроша, да он и не возьмет, а стало быть, там нет ничего моего. Вот так ЭПД стал для меня родным домом, как и для многих его обитателей, в том числе гостей, не желающих отсюда уезжать… Все раньше думали, что из-за Лолиты, а на деле все сложнее. Наверно, такие же неприкаянные мужики, изгнанные женами отовсюду, либо, еще хуже, проживающие в своих роскошных фазендах и бунгало, как в собственных тюрьмах, особенно если они достались, как мне, за так…