Читать интересную книгу Мост - Иэн Бэнкс

Птица — это реальный мир, наемник, подосланный его мятущейся совестью; это гневный голос всех людей на свете, подавляющего большинства, которому живется хуже, чем ему; это всего лишь здравый смысл.

К своему глубокому, почти праведному разочарованию он узнал, что покраска моста заняла не три года непрерывного труда. Работа велась с перерывами и продлилась, согласно разным источникам, от четырех до шести лет. «Вот еще один миф развеялся», — подумал он невесело.

В Париже Андреа теперь проводила почти столько же времени, сколько и в Шотландии. Там у нее была другая жизнь, другой круг друзей. Кое с кем из них он познакомился, когда они побывали в Эдинбурге. Редактор журнала, сотрудница ЮНЕСКО, преподаватель из Сорбонны, — в общем, неплохой народ. Все они дружили и с Густавом. «Давно надо было поехать в Париж, — думал он, — встретиться, подружиться. А теперь поздно. Почему я такой дурак? Могу не хуже любого другого инженера спроектировать сооружение, которое тридцать лет, а то и больше будет выдерживать удары стофутовых волн. В моих силах сделать его крепким и надежным, насколько позволят его вес и бюджет стройки. Но я не вижу дальше собственного носа, когда дело касается чего-то важного в моей личной жизни. Проектировать собственное существование — выше моих сил. Как там называлась эта старая вещь у Family? A, «Weaver's Answer». Ну да; а мой-то ответ где?»

Он купил «тойоту MR2» и «кваттро» последней модели, записался на авиакурсы, собрал музыкальную систему из аудиокомпонентов шотландского производства, приобрел камеру «минолта-7000», как только она появилась в продаже, добавил к «хай-фаю» CD-вертушку и собрался обзавестись моторной лодкой. Он ходил на яхте кое с кем из старых друзей Андреа от марины у Порт-Эдгара вдоль южного берега Форта, между двумя исполинскими мостами.

Ни «кваттро», ни «MR2» его не удовлетворили. Престижные автофирмы регулярно выпускали новые машины, все лучше и лучше. «Феррари», «астон», «ламбо» или какая-нибудь эксклюзивная модель «порше» — просто глаза разбегаются. Хватит гоняться за модой, хочется чего-нибудь доброго и вечного, решил он и взял через местного дилера хорошо сохранившийся «Mk II ягуар 3.8», а «тойоту» и «ауди» продал.

Он сменил чехлы в салоне на красные кожаные — от «Коннелли». Опытнейший автомеханик разобрал движок, скопировал схему, заменил распредвал, поршни, клапаны, карбюратор и встроил электронное зажигание. Подвеску полностью переделали, установили тормоза помощнее, новые колеса с асимметричными покрышками и вдобавок — новую коробку передач. Еще он заказал четыре ремня безопасности, ламинированное ветровое стекло, фары поярче, электрические подъемники боковых стекол, люк, тонированные стекла и противоугонные устройства, которым он бы доверил даже танк «чифтен» (и о которых постоянно забывал). Три дня машина провела в другой фирме, где ее оснастили новыми музыкальными агрегатами, в том числе CD-плейером. «Моща такая, что кровь из ушей потечет, — говорил он знакомым. — Я ведь еще даже не все динамики нашел. Усилитель — на полбагажника. Даже не знаю, что раньше не выдержит вибрацию — мои барабанные перепонки или краска на корпусе». (Он покрыл машину антикоррозийной грунтовкой и краской — двенадцать слоев, ручная работа.)

— Святые угодники! — пришел в ужас Стюарт, услышав, во что обошлась установка противоугонных систем. — Ты же за эти деньги мог новую машину взять!

— Ага, — согласился он. — Можно было за цену годовой страховки купить новую машину, а заодно и комплект покрышек. Больше денег, чем смысла.

На деле техника оставляла желать лучшего. В машине что-то все время неприятно дребезжало, то и дело сбоил сидюк, камеру пришлось заменить, а большинство купленных дисков оказались с царапинами. Посудомоечная машина то и дело заливала кухню. Он стал раздражителен в общении с людьми, транспортные пробки приводили его в бешенство. Им овладела глубокая неудовлетворенность, а душа обрела черствость, избавиться от которой не получалось. Он давал деньги «Live Aid», но, услышав о выходе пластинки «Band Aid», вспомнил старую революционную поговорку: заниматься благотворительностью при капитализме — все равно что заклеивать лейкопластырем раковую опухоль.

Даже фестиваль 1985 года не развеял его хандры. В то время Андреа была в Эдинбурге, но, даже когда она находилась вместе с ним, в соседнем кресле концертного зала, или кинотеатра, или на пассажирском сиденье автомобиля, или под боком в постели, мысли ее были где-то далеко, и говорить о причинах своей отчужденности она по-прежнему не желала. До него доходили слухи, что это из-за осложнения болезни Густава. Он пробовал вызвать ее на откровенность, но она отмалчивалась. Его огорчало, что между ними могут быть какие-то недомолвки. Впрочем, он и сам был в этом виноват — раньше не желал говорить с ней о Густаве, а теперь менять правила игры было поздно.

Ему снился умирающий в другом городе человек, а порой и наяву казалось, будто он видит его лежащим на больничной койке, в окружении медицинской аппаратуры.

С середины фестиваля Андреа сбежала в Париж. В одиночку выдержать этот «бархатный» эквивалент налета тысячи бомбардировщиков было ему не по силам, поэтому он одолжил у друга «бонневиль» и отправился на Скай.

Шел дождь.

Компания уверенно набирала размах, но он уже терял интерес к работе. Часто задавался вопросом: чем же я на самом деле занимаюсь?

Я всего лишь один из долбаных кирпичей в стене, рядовой винтик в машине, пусть даже смазан чуть получше большинства прочих винтиков. Я делаю деньги для нефтяных компаний, для их акционеров, для правительств, а те их тратят на оружие, способное убить нас не пятьсот раз, а тысячу. И функционирую-то я не как обыкновенный работяга вроде моего отца. Я гребаный босс, работодатель. У меня в руках реальные бразды правления, я обладаю предпринимательской инициативой (по крайней мере обладал), и при моем участии вся гребаная машина вертится чуть резвее, чем если бы не было меня.

Он снова завязал с виски и одно время пил только минералку. Да и травкой почти не баловался, с тех пор как обнаружил, что больше не получает от нее кайфа. Разве что в гостях у Стюарта иногда выкуривал косячок-другой. И тогда это было как в добрые старые времена.

Зато кокаин он теперь употреблял регулярно. Точнее, каждый понедельник поутру или перед любым тусовочным вечером. Но как-то, готовясь к выходу и уже проложив щедрой рукой на зеркале две дорожки, он включил телевизор, и в теленовостях показали голод где-то в Африке, и ему запал в душу ребенок с мертвым взором и кожей, как у летучей мыши. Он глянул в зеркало на столе, перед которым сидел на корточках, и увидел в стекле, чуть припорошенном белыми блестками, собственное лицо. За минувшую неделю он «запихнул себе в нос» триста фунтов. Отшвырнув бритвенное лезвие, он сказал: «Блядь!»

Просто этот год выдался неважным, решил он. Очередной неудачный год. Он перешел на обычные сигареты. Смирился в конце концов с необходимостью носить очки. Лысина на макушке достигла диаметра водосливного отверстия в ванне. И в его душе как-то уживались юношеская неуемность и старческое стремление выполнить самое важное, пока еще есть шанс. Ему было тридцать шесть, но он себе казался то вдвое моложе, то вдвое старше.

В ноябре Андреа сообщила, что, видимо, задержится в Париже. Густаву требовался постоянный уход. И если будет настаивать его семья, то придется оформить брак. Она надеется, что он поймет и простит.

— Мне очень жаль, малыш, — сказала она пустым голосом.

— Ага, — сказал он. — И мне.

Нет у меня, блин, никакого морального права жаловаться на судьбу, она давно меня балует, но будь я проклят, если сейчас готов так вот все бросить. Рубака — он до конца своих дней рубака, но мало кто из этого племени, скажу я вам, дожил до моего возраста. Я — исключение, и это факт. Может, я бы тоже не дожил, кабы не сидел у меня на плече зверек-талисман, но хрен он от меня такое услышит. У него и так всегда задран нос, а тут совсем от важности малыш раздуется, как бы не лопнул. Тем более что он так и не сумел найти решения нашей проблемы — проблемы старения. Не такой-то он и умный, этот ублюдочек.

Как бы то ни было, вот он я, сижу на койке, смотрю на экраны телемониторов и думаю всякие грязные думы, пытаюсь себе стояк нашептать. Вспоминаю Ангарьен и то, как мы с ней развлекались. Чего только не вытворяли! Вы и не поверите небось но в молодости норовишь испробовать все на свете. Да и молодость, говорят, дается только раз (мой приятель-зверек с этим не согласен, но пускай докажет). Конечно, триста лет, да еще с прицепом, — результат нехеровый, но все-таки я пока не готов дать дуба. Куда ж я, с другой стороны, на хрен денусь. Зверек испробовал кое-какие средства (и ему куда деваться-то, мы же с ним одной веревочкой связаны), но все пока без толку, похоже, у него попросту иссякла фантазия; и ведь лопухнется сейчас, как пить дать лопухнется, — как раз когда его помощь была бы ну крайне в тему. Говорит, есть еще похер в похеровницах, не знаю уж, к чему это он. То ли совсем капитально на все забил, то ли взрывать кого собрался. Бедняга день-деньской сидит на столе у моей кровати. Он весь седенький и сморщенный, на плечо ко мне не залазит с тех пор, как мы раздобыли летучий замок. Зверек его называет «кораблем», но он вообще любит всякую чушь нести. Например, спальню прозвал «корабельным мостиком». Короче, было так. Мы вернулись к волшебнику, который помог мне проникнуть в преисподнюю, и они, волшебник и мой талисман, здорово подрались — аж дым пошел. А я за этим делом следил из угла, но даже пальцем шевельнуть не мог — чертова зверушка навела на меня какие-то чары. Победил в конце концов талисман, и только я думал, что наконец от него избавлюсь, но тут возьми да выяснись, что ему не под силу выполнить задуманное, то бишь завладеть телом волшебника. Похоже, это было просто невозможно, против правил что ли. Выбраться из преисподней ему удалось (с моей помощью), но захватить живое тело — дудки. Незавидная это судьба — томиться в тушке зверушки, как в тюрьмушке, до скончания века. По сему поводу мой приятель вышел из себя и принялся громить колдовские палаты. Все разнес в щепки; я уж думал, что и мне не поздоровится. Но вскоре он успокоился и вернулся на мое плечо и избавил меня от чар. Объяснил, что мы и правда крепко повязаны, к добру это или к худу, и, значит, нам остается только одно: извлечь из этого максимум выгоды.