Читать интересную книгу Воспоминания. Том 2. Март 1917 – Январь 1920 - Николай Жевахов

До сих пор имеются наивные люди, которые полагают, что расстрелы и казни прекратились в Советской России уже потому, что мол, все "контрреволюционеры" уже давно расстреляны. Такое воззрение коренным образом ошибочно: несмотря на двукратно объявленную отмену смертной казни, умерщвление непрерывно продолжается. Перемена заключается только в том, что теперь советское правительство не допускает более всенародных казней.

Встает предо мною, как сейчас, картина казни, при которой мне пришлось присутствовать по обязанности службы летом 1919 года в Латвии, в Вилионах. Осужденный шел посреди улицы, со связанными за спиной руками, с какой-то бессознательной улыбкой на лице, окруженный толпою очень весело настроенных латышских стрелков, которые наряжены для его расстрела; за этим шествием бежала толпа, состоящая, главным образом, из женщин и детей, так как мужчины были на работе в поле. Тут толпа вела себя молчаливо и сдержанно. Осужденный, которому по прибытии на место казни развязали руки, сам снял сапоги. Дело происходило на старом военном стрельбище, в конце которого была вырыта яма. Осужденному было приказано стать на краю этой ямы. Он молчал, глаза смотрели спокойно и на лице его, окаймленном светлорусой бородой, играла все та же мечтательная улыбка. Осужденный казался мне чрезвычайно симпатичным. За что же, спрашивается, подлежал он расстрелу? Оказывается, бывши при старом правительстве полевым жандармом, он в начале революции, разразившейся целым рядом преступлений, поджогов и грабежей, арестовал нескольких негодяев. Окончательное торжество переворота не только вернуло этим людям свободу, но еще возвело их на высоту власти. Таким образом, эта казнь являлась самой низменной местью. Этого человека, обреченного на смерть, обвиняли в том, что он "возбуждает народ против Советов", и так как и в России, и в Латвии найдется сколько угодно свидетелей, которые за несколько фунтов хлеба готовы подтвердить все, что от них потребуется, то, понятно, виновность полевого жандарма была легко доказана. Осужденный стоял за ямой у самого края. "Послушайте-ка, товарищ, – сказал громко, с дьявольской улыбкой латышский окружный комиссар, – небось вы сами видите, что при таком положении вы после выстрелов не попадете в яму; станьте впереди ямы, так-то лучше будет, да и поскорее... а то нам времени терять не приходится." Осужденный повиновался, обошел вокруг ямы и молча стал там, где ему было приказано. Продолжая улыбаться, он скрестил руки на груди, повернулся левою стороной навстречу пулям и остался в ожидании. Три латышских стрелка приложились и целились... Грянули выстрелы. Жертва покачнулась и упала вперед, ноги скользнули в яму, но туловище в согнутом положении оставалось на поверхности земли вне ямы. Глаза несчастного оставались полуоткрытыми, и из уст вырывались душу раздирающие стоны и рыдания. Оказывается, латышские садисты, с дьявольской преднамеренностью всадили своей несчастной жертве все три пули в живот. Окружной комиссар расхохотался: "Вот так фокус, это на редкость: наполовину снаружи, наполовину в яме", – сказал он, обращаясь к своим подчиненным. Вынув затем из кармана револьвер, он всадил жертве пулю в голову и пинком ноги столкнул тело в яму. Убитого засыпали землей, но без могильной насыпи. Грядущие поколения не должны знать о том, сколько тлеет мертвых костей по полям и лугам, по лесам и долам, и неведомы будут они всем, когда исчезнут последние свидетели их умерщвления.

III

Таких зрелищ, какие описаны мной в первых двух главах, вы теперь более в Советской России не увидите. Всенародные расстрелы в Советской России прекращены или стали столь редки, что являются скорее исключениями. Смертоубийства несомненно продолжаются, но уже совершенно иными приемами, чем в начале большевического владычества. Советские правители при своих кровавых расправах решили избегать гласности... Ночью подъезжает к дому грузовик. Раздается оглушительный звонок, обитатели дома поспешно одеваются и осторожно отворяют дверь. Трое или четверо вооруженных людей спрашивают имя стоящего за дверью. Изнутри следует ответ. "Так и есть, – говорят вооруженные, – идемте с нами". "Боже Милостивый, куда же это?" – слышно из-за двери. "Так, пустяки, вас подозревают в занятии спекуляцией, вас требуют к следователю". – "Следует мне взять с собой что-нибудь, доказательство моей невиновности или вообще еще что-нибудь?" – "Ничего не надо, только вы не ломайтесь, через несколько часов будете дома!" На улице потревоженного от сна человека ожидает грузовик, на котором из сколоченных досок устроено закрытое помещение. Открывают дверку и арестованного вталкивают в темное помещение, откуда несутся ему навстречу визги, стоны, рыдания и мольбы... Вновь пришедшего окружают дрожащие фигуры. Грузовик тотчас снимается с места. Спустя немного времени грузовик снова останавливается на какой-то улице и опять, на этот раз после упорного сопротивления, вталкивают какого-то несчастного. Так повторяется несколько раз. Затем, после продолжительного, безостановочного переезда, грузовик, наконец, останавливается. Сидящие взаперти слышат извне громкие, повелительные голоса: их вооруженные спутники уже не говорят более шепотом, как в городе. Дверь отворяется. "Товарищ Петров, слезайте", – раздается грубый голос. Дрожащие, плачущие люди, запертые в грузовике, все сразу затихают и из рядов своих товарищей по несчастью с трудом, медленной, боязливой походкой протискивается маленький, слабенький человечек, с растерянным выражением на лице. Несчастный слезает. Кругом глубокий снег и сосновый лес. Всякий, хорошо знающий Москву, сразу узнал бы, что он находится в Сокольниках, в городском сосновом лесу... Недалеко отсюда протекает маленькая болотистая речка Яуза и пролегает дорога на Богородское. Маленький, слабый человек дрожит на морозе. Но не давая ему опомниться, товарища Петрова обхватывают несколько сальных рук и тащат его вглубь великолепного, блистающего серебристым инеем леса. В воздухе кружатся легкие снежинки и порой из-за туч выплывает полный месяц, обливая мертвым блеском снег и деревья. Совершенно как в сказке. Но для бедного товарища Петрова красота природы уже не существует. Он говорит тихим надорванным голосом: "Зачем же это, голубчики, что я вам сделал, ведь я ни в чем не виноват". С несчастного человека срывают его черное чиновничье пальто. "Оставьте, ради Бога" – умоляет несчастный, – "мне так холодно". "Смирно! Молчать!" – кричит на него красноармеец... Вслед за этим немедленно раздается выстрел. Товарищ Петров лежит на снегу с лицом, залитым кровью, и его холодеющие руки сводит предсмертная судорога. "Сейчас кончится", – невозмутимо говорит красноармеец другому, стоящему рядом, собиравшемуся спустить на лежащего второй заряд. Несколько секунд царит полная тишина. "Васильев!" – раздастся внезапно у двери грузовика и опять из этой колесницы смерти вылезает человек, который через несколько минут будет мертв. Так следуют один за другим, пока снег не окрасится кровью всех привезенных в грузовике. Когда со всеми покончено, убитых раздевают догола, платье и сапоги складывают в грузовик, а трупы поспешно зарывают. Это работа нелегкая при мерзлой земле, которую трудно раскапывать. Но закапывать глубоко и не требуется, надо же и собакам дать поживиться, да к тому же уже поздно, а в эту ночь предстоит еще вторая такая же работа...

Ночь. Заключенные в Чека спят тревожным, болезненным сном, который не дает отдыха. Вдруг отворяется дверь камеры и чекист с фонарем в руке громким, грубым голосом окрикивает: "Вставать, вещи собирать! Всех сейчас переводят в другую тюрьму. Во дворе построиться!" Все поспешно укладываются и выходят во двор. Среди двора стоит грузовик и несколько мотоциклеток. Арестованным – их счетом пятнадцать – приказывают построиться. "Тут, вдоль стенки, я буду вызывать поименно", – говорит чекист. Из темноты двора выступают пятнадцать служащих в Чека и каждый из них занимает место против одного из арестованных. "Ходу!" – громко командует комиссар и немедленно поднимается оглушительный шум. Комиссар подает знак, у каждого из чекистов блестит в руке револьвер, раздаются выстрелы, заглушаемые стуком машин. И затем сразу полная тишина...

Мертвых и полумертвых торопливо волочат по земле и сваливают один на другого на грузовик. Нагруженный автомобиль выезжает с тюремного двора, и трупы зарывают где-либо неподалеку за городом. К утру грузовик возвращается, весь обагренный кровью. Его тщательно моют и чистят для того, чтобы с первыми лучами восходящего солнца он, блестящий и чистый – как символ коммунистической чистоты, – мог выехать и развозить по городским улицам тюки прокламаций, предназначенных для советских подданных и вещающих о любви и взаимном уважении.

А вот другая картина. В главной тюрьме города Николаева в нижнем этаже устроен длинный, постоянно ярко освещенный переход, в боковых стенах которого нет ни одной двери, но проделаны небольшие отверстия, достаточные для того, чтобы вложить в них дуло револьвера. В одном конце перехода имеются двери в тюремный двор. В один прекрасный день одному из приговоренных, так называемому "контрреволюционеру" или так называемому "спекулянту", не знающему, что он приговорен к смерти, говорят: "Ступайте вниз во двор, вам позволено погулять полчаса". Заключенный, которому до сих пор еще ни разу не было дозволено выйти из камеры, радостно хватается за шапку и стремительно спускается в проход, чтобы выйти на тюремный двор. Никто его не сопровождает. "Слава Богу, наконец-то я один и без надзора", – думает бедняк, идя к переходу. А в это время в одно из стенных отверстий внимательно следят за каждым его шагом, и когда он достиг середины перехода он падает, сраженный в голову выстрелом из револьвера. Его товарищи по заключению не знают, что с ним сталось, и даже при самых мрачных предположениях никто из них не подозревает, что насильственная смерть постигла их сотоварища вблизи от них, в ярко освещенном коридоре. Завтра наступит такой же черед другому. Это называют большевики гуманным и заботливым отношением к заключенным.