Джульетта».
Серьезные зэки, не истеричные порчаки, просили повторять именно ее:
– Давай про Джульку, кувашку мастёвую!
Некоторые плакали. Кувашка – любовница.
В «Золотом ключике» Пьеро я называл шестеркой, Карабаса-Барабаса паханом, Буратино – верчёным. То есть ловким человеком.
А Мальвина была биксой изюбровой.
Что к нашей суровой фауне никакого отношения не имело.
Хотя изюбры водятся только в дальневосточной тайге.
Бикса изюбровая – опытная в сексуальных делах женщина.
Ну а папа Карло, конечно же, лох. Трусы в горох.
И пес Артемон – Гавка, что вполне понятно. Или, что загадочней, Дракон.
Там – как? Малолетка, деревянный на всю голову. Погоняло Буратинка, толкнул свой букварь и купил билет на сеанс. Бартёжник – ну! Выходит бикса изюбровая, Мальвина, с голубыми волосьями на башке, аж заколотилась вся! Буратинка ей в масть. Ну, она-то так сразу дать не может. А пахан на ихней зоне Карабас Барабас. Покруче Френкеля.
Мальвина Буратинку бросила в бур, он культурешку хавать не хотел. Ну, Буратинка на рывок! А тут котяра и лиса, бродяги жуковатые, вроде порчаков. Барыги и понтярщики! Был еще Дуремар – гнусик. Гнул пальцы веером! Решили Буратинку дербанить. Прикинь, лавешки в землю законопатили, думали лимон вырастет. Но – ваши не пляшут!
Ну… как-то так. Почти все понятно без перевода. Бур – карцер в тюрьме.
Ну а бартёжник – школьник, который прогуливает занятия в школе.
Большинство из ванинских горемык-сидельцев были не очень грамотные люди. Но часто чалились по 58-й. И бандеровцы, и блатные. С гордостью называли себя политическими. Были и бытовые. Вообще на наших лагпунктах, уже дуссе-алиньских – по существу в отдельном большом лагере-котле, прожженного ворья и отъявленных негодяев-уголовников было не очень много.
В воровской табели о рангах градаций хватает. Воры в законе, мастёвые, порчаки, полуцвет, жуковатые. Паханы – вожаки блатных, у них тоже разные степени. Мастёвые – не то, что сразу может показаться: какие-то важные и значительные. Мастёвые, тузы червонные – обыкновенные пассивные педерасты. Одно им слово – петухи. Живут в отдельных бараках. Вместо «трахаться» говорят «оттолкнуться». Этимология слова до сих пор непонятна. А еще были суки. Уголовники, отступившие от воровского закона и сотрудничающие с краснопогонниками.
Чаще в лагпунктах на тоннеле встречались порчаки и жуковатые – полуцвет. То есть они, конечно, вязались с профессиональными уголовниками, но пока не были приняты в группировку. Неопытные урки, а на словах – ярые законники. Вот они вели себя заносчиво и непредсказуемо. Откровенно истерили.
Ну, и ссученых хватало.
Мыкола-бандеровец, Николай Степанович Гринько, властительный каптерщик, на их фоне смотрелся крестным отцом. Антуражу добавляло то, что Гринько был безногий. И накачан мускулами до звероподобства. Иногда он выходил на люди в черной фетровой шляпе. Точнее будет сказать не выходил, а выезжал. На громыхающей подшипниками каталке.
Как только я был возведен, не без помощи Притулова, в ранг романиста, а слух о таких рассказчиках бежит по зоне впереди них, большое облегчение вышло мне. Порчаки меня больше не задирали и вообще обходили стороной. На хлеборезке, по чьему-то распоряжению, к птюхе теперь полагался довесок. У меня появились собственное пшено и картошка. Немного поначалу – пару картошин и стакан пшена. Да ведь и такая пайка огромная поддержка доходяге! Подобревшие от душещипательных историй блатари, случалось, могли расплатиться даже сахаром и маргарином.
Я заваривал в кабинке у Захара чай, намазывал кусок. Захар учил меня:
– Бутерброд надо есть маслом вниз, филолух.
– Почему? – удивлялся я.
– Потому! Кто-нибудь увидит и позавидует. Кинет подлянку. Сколько уже лет чалишься, а простого не знаешь!
– Тут же никого нет! Кроме тебя…
– Все равно сторожись. Не щелкай клювом!
В лагере так. Каждый шаг за границу дозволенного – попытка к бегству. Может прозвучать выстрел в спину. В лучшем случае спросят: «Откуда у тебя маргарин, шнырь? Не в падлу поделиться?!»
В тот раз я привез к Захару, на бетонку, подводу досок. Распиленных, но не оструганных. Попадались и просто горбыли. Они вкусно пахли опилками, свежим деревом. Захар вышел из цеха и полной грудью вдохнул воздух. В цеху воняло нестерпимо. Цементная пыль стояла столбом и витал въедливый запах дегтярного мыла с карбидом.
– У вас тут что, вся бригада поссала? – я изображал из себя опытного лагерника. Так ведут себя многие доходяги.
А ведь еще вчера рыбьи кости на ужин я считал деликатесом.
Захар пояснил.
Оказывается, жидкое мыло увеличивает морозостойкость бетона. Мыло подмешивают в цемент. А карбид кальция применяют при сварке арматуры. Сам карбид ничем не пахнет, но при соединении с водой промышленный карбид выделяет мышьяк. Вот он режет и щиплет глаза нестерпимо.
Двое работяг из бригады Притулова взялись разгружать доски для опалубки.
– А хорошо тебе, Писатель, – дружески подначил меня Захар, – сидишь на свежем воздухе, кобылку понукаешь прутиком. Телегу нагрузят – разгрузят, вечером пайка с приварком! А тут…
Он мотнул головой в сторону открытой двери, оттуда вырвался влажный пар и выглянула пара лиц зачумелых бетонщиков.
– А вот скажи мне, филолух, – продолжал Притула, – почему на воле и вода в Чёрте чище, и небо голубее? Ведь и небо над нами одно и то же. И Чёрт у нас рядом с колючкой бежит.
Захар посмотрел на меня с прищуром.
– Человек сам себе внушает. Чистая психология! – объяснил я.
– Ничего ты не понимаешь, – сказал Захар, – потому что там – воля…
Он тоскливо, как волк, заозирался по сторонам.
Втянул носом воздух от близкой тайги.
Захара Притулова тянуло на волю.
А нас не тянуло?
Он протянул мне листок, свернутый в четыре раза.
– Здесь размеры. Сможешь нарезать такой доски? Только чтобы шито-крыто. Доска нужна строганная.
– Спросить можно?
– Спрашивай!
– Зачем нужна доска?
Захар хохотнул.
– Гробы сколотим! Тебе, мне, Мыколе-каптерщику и попу Клименту. Знаешь такого?!
Так я был посвящен в тайну готовящегося побега.
– Фартовые у вас лепеня, граждане воры!
Я с порога обозначил свою независимость.
Фартовые лепеня, на блатном жаргоне, хорошие костюмы.
За столом в бункере сидели Гринько, поп-расстрига Климент и мой наставник, Захар Притулов. На тайную сходку, куда пригласили и меня, артельщики явились принаряженными. Сам Гринько в каком-то кожане, похожем на комиссарский, Захар в военном кителе, без погон. Наверное, в нем его и брали. На этот раз за то, что предлагал Красной армии отдышаться, а потом уж широким фронтом идти до Парижа. Бывший троцкист Захар мыслил масштабно. Обвинили его в пораженческих настроениях.
Климент сидел в черной куртке по колено и в церковной шапочке-скуфье. По-простому – в скуфейке. За ношение рясы на зоне могли добавить чирикастого.
– Вы базар-то фильтруйте, Писатель, – спокойно сказал Мыкола, глядя куда-то поверх моей головы. Может, он уже видел, как бросает свое обрубленное тело в весеннюю шугу студеной реки Чёрт. Чтобы переплыть и попасть на гужевую дорогу, по которой мы пройдем вдоль каменной осыпи.
– Вы здесь не у блатных, на сходке. Какие мы вам воры?! Мы все политические.
На зоне и бандеровцы-мстители, и латыши с эстонцами