Читать интересную книгу Эхо в тумане - Борис Яроцкий

— Тебе нужен билет? — У Павла на душе вдруг стало нехорошо. И, усмехнувшись, он спросил в свою очередь: — А ты меня любишь?

Она взглянула на Павла, как на чудака.

— Давай об этом потом, когда закончишь академию. С золотой медалью.

— Почему обязательно с золотой?

— Тогда тебя оставят служить в Москве. Не так ли?

— Не так, — чтоб раз и навсегда к этому разговору больше не возвращаться, сказал: — Не оставят, Галя. Обязательно спросят мое мнение. А оно у меня одно — хочу быть командиром в боевом полку.

С тем и ушел. И уже по дороге ругал себя, что не успел напомнить о письмах, на которые Галя не отвечает родной матери.

* * *

В воскресенье рано утром Павел и Атанас выехали в санаторий инвалидов Великой Отечественной войны. Там, по предположению Герасима Прокопьевича Форенюкова, находился Хомутов, боевой товарищ Алеши.

Прежде чем позвать с собой в поездку Атанаса, Павел долго колебался, как-никак приглашал он заграничного друга, хотя и самого, пожалуй, преданного, туда, где коротают свой век люди, у которых война отняла все радости — родных и близких, и потому они вынуждены оставаться в этом санатории до последних дней жизни. Павел не хотел, чтобы в сердце друга осталось удручающее впечатление о его стране, вернее, об одном ее уголке, где беда, рожденная войной, не дает о себе забыть ни на мгновение.

Но все же решился — пригласил. И Атанас, выслушав Павла, куда и зачем они отправятся, сказал коротко:

— Правильно Мы должны съездить к товарищу. Ему будет приятно.

Когда в подмосковном городе они сошли с электрички и пересаживались на автобус с табличкой: «Санаторий», уже взошло солнце. В розовой дымке была хорошо видна текстильная фабрика. Слабая поземка мела вдоль тротуаров. Несмотря на 25-градусный мороз, мальчишки в шерстяных свитерах и шапочках заполнили площадку и на снегу играли в футбол. Атанас остановился, любуясь ребятами.

В санаторий приехали не скоро. Табличка автобуса вполне соответствовала содержанию — это был санаторий. Большой городок с жилыми корпусами тонул в сосновом бору. Все дома были новые, за исключением одного двухэтажного, краснокирпичного. В автобусе друзья узнали, что до революции этот старый дом принадлежал крупному текстильному фабриканту.

В комнате для гостей горела люстра. И дежурная, приветливая женщина, предложила офицерам сесть, выслушала Павла и, пробежав глазами список, ответила, что Хомутов у них не проживает.

— Адрес точный, — утверждал Павел.

— Я работаю недавно — три года. Раньше, быть может… Но сегодня воскресенье, и старые книги закрыты в столе у начальника санатория, а начальник в Москве.

Она стала куда-то звонить, прикрыв телефонную трубку, спросила:

— Вы его родственники?

— Товарищи.

Дежурная сказала в трубку, что к Хомутову приехали его товарищи, и попросила какую-то Калину Семеновну зайти на минуточку. Оказалось, что это нянечка.

— А знаете что, — обратилась к ним дежурная, — пойдемте в палату, и там побеседуете. У нас отдыхающие в большинстве своем лежачие. Они вам будут рады.

И дежурная, накинув пальто, повела их через двор, по широкой расчищенной аллее в новый трехэтажный корпус. По дороге они встретили Калину Семеновну, подвижную, несмотря на полноту и пожилой возраст, женщину. Она первая поздоровалась, улыбнулась, словно старым знакомым:

— Давненько у нас не бывали офицеры. Вот праздник!

В палате, куда их привела дежурная, жило трое: один слепой, двое — безногие и безрукие. Раньше они жили вчетвером, и этим четвертым был черноморский моряк Леонтий Хомутов. Инвалиды заговорили наперебой.

— Очень он тосковал по дому, — сообщил слепой, — когда узнал, что фашисты всю его семью расстреляли, хотел удушиться.

— Плакал и пел морские песни, — сказал второй, — у него, как у меня, ни рук, ни ног, — все просил отвезли его на берег озера. Там в конце лета чуточку пахнет морем.

— А еще вспоминал он своего командира Колтыпу, — добавил третий.

— У него был командиром Вяткин, не так ли? — переспросил Павел.

— Нет, Колтыпа. Помните, ребята, — обратился третий к товарищам, — как он чуть не задохнулся в подводной лодке?

И третий, лежа в кресле-качалке и щуря единственный глаз, рассказывал, как летней ночью тысяча девятьсот сорок второго года подводная лодка, на которой рулевым плавал Леонтий Хомутов, подошла к осажденному Севастополю: Лодку подводники пришвартовали около полузатопленной баржи у Графской пристани и немедля стали выгружать мины, патроны, бензин…

Они втроем, уточняя друг друга, пересказывали воспоминания Хомутова, и пересказывали, наверное, не впервые.

* * *

…Только к рассвету, выбиваясь из последних сил, моряки успели освободиться от груза.

— Быстрее подвозите раненых, — попросил капитан-лейтенант Колтыпа помощника коменданта порта, давно небритого, а еще дольше не спавшего капитана береговой службы. Был он в пыльной, выгоревшей фуражке.

— Поздно, — ответил ему помощник коменданта, — через десять-пятнадцать минут, как только станет чуточку светлее, лодку засечет корректировщик. Немец держит под прицелом всю бухту… Вон он, гад, уже поднимается. — Помощник коменданта показал на маленький белый шарик.

Небо в восточной стороне окрашивалось цветом зари. Виднелись вершины гор, и над ними вражеский аэростат казался перевернутой каплей.

Лодка скоро покинула пристань и невдалеке от берега легла на грунт. Но пары расплесканного бензина заполнили отсеки, и в полдень на центральном посту случился пожар. При тушении несколько матросов получили ожоги, в том числе Леонтий Хомутов. Дышать стало нечем, и он потерял сознание…

Когда очнулся, была ночь. С высокого черного неба в залив смотрели крупные звезды, на севере, за Корабельной стороной полыхало зарево — там проходил передний край, и мины, накануне привезенные подводчиками, уже, наверное, рвались над вражескими окопами.

Когда Хомутов ощутил в ладонях боль от ожогов, до его сознания дошло, что он жив, — и что его кто-то вынес на воздух, но вот кто? Сквозь орудийный гром он услышал голоса. Голова его гудела, а в затылке — словно свинец налит: такая она была тяжелая. Но он, напрягаясь и отвлекаясь от боли, узнал одного по голосу. Это был старшина Пустовойтенко:

— Товарищ командир, Челышев и Хомутов уже приходят в себя… Панин, Гусев, Хатенко погибли.

Хомутов догадался: второй — капитан-лейтенант Колтыпа. Через некоторое время в тусклом свете зарева узнал склоненное над ним лицо офицера.

— Подняться можете?

— Постараюсь, товарищ командир, — ответил, чувствуя, что это невозможно. Хомутов шевельнул головой — и его затошнило.

— Сейчас будет лучше, — подбодрил командир, — лодку надо пришвартовать для погрузки.

Это был приказ, хотя он был отдан в тоне дружеской просьбы.

Через «не могу» рулевой поднялся и спустя несколько минут, кусая от нестерпимой боли губы, спустился в отсек.

Заработал дизель — и лодка ожила. В кромешной темноте погрузили раненых. Задолго до рассвета взяли курс на Новороссийск.

По дороге в базу Хомутов узнал подробности трагедии. После пожара очнулись только два человека: старшина Пустовойтенко и командир. Всплывать было нельзя — бухта простреливалась насквозь. Оставалось одно — ждать темноты.

Командир, чтоб не потерять последние силы, попросил старшину разбудить его в двадцать один час. Но когда наступило время, командир не проснулся, и разбудить его старшина не смог. Как единственный бодрствующий человек, старшина начал продувать цистерны. Лодка всплыла. Старшина открыл люк и от струи свежего воздуха потерял сознание. Но воздух уже попал в отсеки и возвращал людей к жизни…

— Потом Леонтий лечился в госпитале, а о том, где он плавал после, почему-то умалчивал, — закончил один из рассказчиков. Его глаз, уже не прищуренный, открытый, сверкал, как зеленый изумруд, будто в том походе он участвовал лично и ожоги получил вместе с Хомутовым. «Эта боль ему знакома», — отметил про себя Павел, увидев на шее рассказчика не кожу, а сплошной, стянутый в багровый узел, шрам.

— Вы не ошиблись, что Колтыпа был командиром подводной лодки? — опять спросил Павел.

— Колтыпа.

— А фамилию Вяткина он не упоминал?

— Нет.

Товарищи по комнате подтвердили, что у него был один командир — капитан-лейтенант Колтыпа. Может, потом, в сорок третьем или в сорок четвертом, был Вяткин, да Хомутов что-то хитрил.

— Точно, он хитрил, — говорил слепой, — даже не признался, где ему руки-ноги отморозило.

— Как отморозило? — удивился Павел. — На Черном море?

— А что, оно и летом не везде жаркое, — объяснил одноглазый рассказчик, повернув к гостям широкое обескровленное лицо. — В Одессе в иные годы весь залив в каток превращается — дуй на коньках до самой Дофиновки и не бойся — не провалишься… А может, и не отморозило…