хозяйку, и часть этого отношения перешла на меня с денщиком. Мои пожелания исполняются немедленно. Пахом катается как сыр в масле: жрет, пьет и ухлестывает за женской частью прислуги. Им он рассказывает, как нашел его благородие голым у дороги, обогрел, накормил, вылечил, а после плечом к плечу сражался против антихристов. Бил их из «ружжа», из «пистоли» пулял, колол тесаком. Грудью своей защищал барина от смерти неминучей. Мне передавали эти разговоры, и я с трудом сдерживался, чтобы не хохотать. Пахом нестроевой, оружия в руках никогда не держал – разве что, когда чистил мой штуцер и пистолеты. Но бабы ему верят и, по слухам, охотно утешают «хироя». Пахом возможности остаться в Петербурге обрадуется. Все будут довольны, кроме одного странного подпоручика.
Мои размышления прервал лакей.
– К вам посыльный, – сообщил, заглянув в столовую.
Это с чего? Я встал и вышел в переднюю. Там на диване дожидался расфуфыренный лакей в роскошной ливрее. При виде меня он встал и поклонился.
– Ваше благородие, мне велено передать письмо подпоручику Руцкому Платону Сергеевичу.
– Это я.
– Держите! – он протянул мне большой конверт из гладкой веленевой бумаги.
– От кого письмо? – спросил я, приняв послание.
– Говорить не велено, – ответил он, – но вы могли догадаться, – он ткнул пальцем в ливрею.
Ага! Мне только и дел, что в ваших нарядах разбираться. Я достал из кармана рейтузов полтину и протянул лакею. Тот сморщился, но монету взял, после чего поклонился и вышел.
– Мало дали, ваше благородие, – сообщил лакей Анны. – Он из дворни государыни. А тем меньше рубля никак-с. Иначе обида.
– Вот и пусть засунет ее себе в задницу! – рассердился я. – Тебе вот рубль часто дают?
– Бывает-с, – подтвердил лакей. – А то и больше.
Кажется, я не ту профессию себе выбрал… Да ну вас всех! Я поднялся к себе в комнату, где специальным ножом (есть здесь такие) вскрыл конверт – вернее, обертку, сложенную из большого листа бумаги. Фабричных конвертов здесь нет – отсутствуют как класс. Письмо пишут на листе, затем складывают и запечатывают личной печатью, если она есть. Остальное сделают на почте, шлепнув казенную на сургуч. Если бумаг много, обертывают их и тоже запечатывают. Однако переданное мне послание выглядело совсем тонким. Что же там внутри? Оказалась короткая записка и лист плотной бумаги с подписями и печатью. Первым делом, естественно, взял его. «Платить предъявителю сего 5 000 (пять тысяч) рублей ассигнациями…» Вексель? Это кто же у нас такой щедрый? Положив лист на стол, я взял записку. Всего две строки. «Я держу слово, Платон Сергеевич. Благодарная вам Е.А.» Елизавета Алексеевна, супруга Александра? Выходит, получилось? Я поднес записку к носу. Аромат розового масла с примесью каких-то весенних цветов. Черт, не помню, как пахло от императрицы при нашей встрече, хотя подходил близко и даже наклонялся. Не специалист я в запахах. Но кто еще может отстегнуть подпоручику пять тысяч рублей? Огромная сумма по нынешним временам: деревеньку купить можно. Только мне она нафиг не упала, не представляю себя в роли помещика. В отличие от местных дворян, для меня крестьяне люди, а не говорящий скот. Как-то завел разговор на эту тему с Анной. Спросил, почему она не перевела своих крепостных в вольные землепашцы[58].
– Брат сказал: это невыгодно, – ответила она. – Доходы упадут.
– Но они же люди, христиане, как и мы с тобой, – не отстал я. – Как можно их продавать? Они же не скот.
– Набрался ты идей в своей Франции, – фыркнула Анна. – В России другая жизнь. Здесь помещик – отец крестьянам. Они его так и зовут: батюшка-барин. Или же матушкой величают, ежели помещица. Крестьяне – они же, как дети. Дай им волю, так пропьют коня или корову, а потом дети умрут с голоду. Помещик этого не допустит. Накажет лодыря или пьяницу, совсем пропащего сдаст в солдаты, чтоб и Отечеству польза, и люд не мутил. А ежели неурожай? Кто накормит крестьян? Добрый помещик купит хлеба и поможет пережить тяжкое время. Ему невыгодно, чтобы крестьяне мерли. Чем больше у него душ, тем он богаче.
Гм, весомый аргумент. В своем времени приходилось читать о массовом голоде в царской России. Случался он нередко. Но все факты, о которых читал, приходились на вторую половину XIX века и начало двадцатого, когда крестьяне уже были свободными. Или же что-то пропустил?
– Это если добрый помещик, – не сдался я. – А ежели такой, как Болхов? Он последние соки из крестьян выжмет.
– За тем исправник следит, – отмахнулась Анна. – Нажалуются ему крестьяне, и имение у нерадивого владельца могут в казну забрать. Но до такого редко доходит. Ежели владелец в Петербурге или Москве живет, хозяйством заведует управляющий. Он не допустит, чтобы крестьяне мерли с голоду. С него же первого спросят. Что ты так за крепостных болеешь? Хочешь, чтобы им дали свободу, как во Франции? Что там после этого произошло, помнишь? Скольких людей убили, сколько всего порушили! Теперь вот Бонапарт и в Россию пришел. Нельзя давать темным людям волю. Первым делом начнут все крушить.
– Значит, нужно просвещать, – сказал я.
– Крестьян? – засмеялась Анна. – И что из этого выйдет? Думаешь, они способны к наукам?
– А твоя Катя? – вставил шпильку я. – Говорит и пишет на трех языках. А ведь из крестьян.
– Из дворовых, – уточнила Анна. – Из тех, что многие годы жили при господах и сумели многое от них перенять. У потомственных дворовых и дети другие. А вот крестьяне и сами темные, и дети у них такие же.
На том разговор и завершился. Анну не переубедить. Она человек своего времени с его представлениями, впитанными с детства. Что ей скажешь? Что перед ней потомственный крестьянин, чей дед землю пахал, а бабушка, хоть и учительница, но родилась в деревне и работать на земле привыкла с малых лет. Сколько ее помню, охотно занималась огородом, да и меня приучала. Мать такой уже не была, но ее я почти не знал. Однако по легенде я сын князя, так что пришлось заткнуться и не вякать.
…Анна прибыла к обеду. В окно я видел, как во двор въехала коляска, Аннушка выпорхнула из нее и заспешила к крыльцу. Наверняка, ко мне. Не ошибся: в коридоре послышался топот каблучков, и дверь в комнату распахнулась. Хоть бы постучалась, что ли!
– Говори! – велела Анна, чмокнув меня в щеку.
– Скучал.
– Не это! – отмахнулась она и устроилась на диване. – Как твои дела с государем?
– Мозоли извлек.
– Знаю, – кивнула она. – Вернее, догадалась. Государь посетил Елизавету Алексеевну, и все заметили, что он в туфлях и чулках.
– Значит,