Вскоре в доме Шлиппе состоялись еще как минимум две встречи. Первая из них относится к 22 мая 1943 года. На следующий день Алексей фон Лампе, который также на ней присутствовал при разговоре, описал его своему другу, главе РОВСа Генерального штаба, генерал-лейтенанту Алексею Архангельскому.
Фон Лампе отмечал, что от Власова у него осталось впечатление «много лучше, чем я ожидал! Если откинуть всякие сомнения и верить ему полностью, то впечатление просто хорошее. Но… старость ходит осторожно и потому верить моему собеседнику полностью, я верю очень редко.
Его слова — это наши слова и мысли в течение многих лет. Его планы — хороши, если они исполнимы и для тех, кто их принимает, — приемлемы. Его прогнозы и рассказы просто интересны». Правда, «все это интересно, но, увы, не все понятно. И потому от окончательных заключений я пока, даже и в письме к Вам, воздержусь»{791}.
В свою очередь Краснов у фон Лампе вызвал противоположные чувства: «при первой половине нашей встречи присутствовал и Петр Николаевич, также видевший его впервые — на этот раз он (Петр Николаевич) мне очень не понравился. То он “Остерман”, то льстец (к чему?) — то я и сам не знаю что… я перестаю его понимать, может быть, потому, что мне становится неприятно понять его полностью… Он спешил уйти, так как он накануне отъезда в отпуск для лечения, что он делает много лет и каждый год»{792}.
В рассказе фон Лампе допустил одну ошибку: это не было знакомством Краснова и Власова. Описание первой встречи двух генералов, сделанное фон Шлиппе (отсутствие упоминаний других гостей, кроме Новосильцева, часовая конфиденциальная беседа), позволяет говорить о том, что фон Лампе на ней не присутствовал[171]. Возможно, он не понял Краснова или сам сделал неправильные выводы.
Алексей фон Лампе писал также об этой встрече и полковнику, князю Соломону Гегелашвили, последнему командиру корниловского артдивизиона, одному из руководителей РОВСа и вновь характеризовал Власова весьма положительно. Так, в письме от 19 января 1944 года он вновь признавался: «Я давно говорю, что при нашем свидании он произвел на меня лучшее впечатление, чем я на него». А ранее, в письме от 8 июня 1943 года, повторял: «многое из того, что говорят Власов и Малышкин, вполне отвечает и нашим взглядам и тому, что мы говорили и говорим»{793}. Хотя и искренне сожалел, что в идеологии освободительного движения мало место уделяется Белой идее. Тем не менее в конце января 1945 года он подал рапорт о вступлении в РОА и с 1 февраля был зачислен в качестве генерал-майора резерва ВС КОНР{794}.
Также о беседе 22 мая Игорь Новосильцев говорил Сигизмунду Дичбалису{795}.0 ней же, но более подробно он рассказывал и протоиерею Александру Киселеву. Как вспоминал отец Александр, ему был «очень интересен рассказ И.Л. Новосильцева о встречах генерала Власова… В доме Шлиппе генерал Власов познакомился с генералом П.Н. Красновым и генералом А.А. Лампе.
Удивительный такт и чувство меры помогало Андрею Андреевичу свободно и достойно вести себя за столом, в гостиной, при разговорах с людьми совсем иного круга. Обращаясь к Лампе, Власов спрашивает о его отношении к РОА, на что Лампе отвечает: “Мы, с генералом Красновым, монархисты, Андрей Андреевич”. “Поезжайте в наше село, — гудит голос Власова, — там вы найдете третьего, — моего отца. Он кирасир и его идеал император Александр III”.
Я не хочу сказать, что генералу Власову был свойствен светский лоск. Нет. Он им не обладал, а подражание этому могло бы сделать его облик даже смешным. В нем меньше всего было деланого. Естественность была одной из характерных для него черт»{796}.
Еще одна встреча должна была состояться осенью 1943 года. На нее, кроме Власова, Краснова и Шлиппе, планировалось пригласить фон Лампе, Александра Казанцева и Виктора Байдалакова. Последний вспоминал, что он увидел в саду «среди георгин и астр» всех, кроме атамана. Хозяин «огорченно сообщает, что хотел свести и познакомить всех с генералом П.Н. Красновым… Краснов сначала обещал прийти на встречу, но только что позвонил и сказал, что никак не сможет прийти»{797}.
Следующая встреча относится к лету 1944 года. Внук Федора Шлиппе Владимир проводил летние каникулы (на момент описываемых событий ему было 12 лет) «у деда, когда пришел туда Власов в сопровождении двух (или трех?) офицеров РОА. Кто они были, я не помню. Судя по воспоминаниям других очевидцев, сопровождали его и штатские лица, но этого я не помню. Было несколько минут, когда все здоровались, и при этом я и мой (ныне покойный) двоюродный брат Николай Михалевский могли присутствовать. Власов и с нами поздоровался, и мне запомнилось крепкое рукопожатие его огромной руки, и, конечно, его высокий рост, глубокий бас его голоса, добрая улыбка. Затем взрослые уединились, а нас мальчишек отпустили в сад заниматься своими делами. Когда именно пришел Краснов (которого я до этого видел несколько раз, так как он жил недалеко от деда), я не помню. Еще помню, что к обеденному столу могли пригласить — по военным условиям — только самого Власова, а офицеров и нас с Николаем попросили проводить в ресторан»{798}. Краснов в отличие от Власова запомнился ему хуже. Возможно потому, что «он для меня был старым, серьезным человеком, который меня-то и не замечал»{799}. Шлиппе писал, что фон Лампе на этой встрече также не было. Состав участников (число присутствующих лиц), военная форма Власова позволяют заключить, что речь идет о беседе, которая не была зафиксирована в приведенных выше источниках.
* * *
Причин расхождения между Андреем Власовым и Петром Красновым было несколько. Как и в случае с Каминским, атаман не хотел «делиться» имеющимися у него силами. Краснову подчинялись 1-я казачья кавалерийская дивизия (в дальнейшем 15-й казачий кавалерийский корпус) и Казачий стан (отдельный казачий корпус)[172]. В состав последнего помимо обычных строевых частей входила разведывательно-диверсионная группа «Атаман». Также, по некоторым сведениям, казаки имели собственные авиационные части и бронетехнику{800}. Наличие войск, количественно превосходивших РОА, позволило сотнику Казачьего стана Александру Ленивову (Забазнову) утверждать, что «терпя неудачу за неудачей с формированием чисто русских строевых частей в РОА генерал Власов и его штаб сосредоточили свое исключительное внимание на казачьих формированиях, численный строевой состав которых превышал число в 250 000 казачьих воинов к концу июля 1944 года», а саму деятельность будущего автора «Пражского манифеста» именовать «подрывной»{801}.[173]
Кроме этого Краснов, в отличие от Власова, располагал политическими гарантиями. Еще 15 апреля 1942 года Гитлер лично разрешил рассматривать казаков и кавказцев как «равноправных союзников»{802}. На основании последнего 11 октября 1942 года за подписью начальника штаба 6-й полевой армии генерал-майора (в дальнейшем генерал-лейтенанта) Артура Шмидта была составлена специальная инструкция, предписывающая «доброжелательно относиться» к кавказским народам и казакам{803}. Позднее, 10 ноября 1943 года, была опубликована «Декларация германского правительства», подписанная начальником штаба верховного командования вооруженными силами Германии генерал-фельдмаршалом Вильгельмом Кейтелем и рейхминистром оккупированных восточных территорий Альфредом Розенбергом (Приложение I)[174]. В ней, в частности, говорилось о гарантии рейхом казакам «всех прав и преимуществ служебных, каковые имели ваши предки в прежние времена» и «неприкосновенности ваших земельных угодий». Историк Сэмюэль Ньюланд обращал внимание на парадоксальный союз обычно враждовавших вермахта и Восточного министерства в создании декларации{804}. Другим парадоксом декларации являлось ее противоречие с заявлением Гитлера на совещании 16 июля 1941 года: «Только немец вправе носить оружие, а не славянин, не чех, не казак и не украинец». Тем самым имело место нарушение fuhrerprinzip{805}.
Следует отметить, что в дальнейшем, в рамках создания мифа о «чистой» коллаборации с немцами, в эмигрантской периодике отрицались преференции казакам, содержащиеся в декларации{806}.
Также расхождения были обусловлены разными взглядами на Германию. Власов считал, что по мере ослабления рейха и понимания военным и политическим руководством страны возможности поражения сменится отношение к русским коллаборантам. Нацистам станет выгоден сильный союзник в лице национальной России. Краснов, напротив, делал ставку на сильного Гитлера и вермахт. Для него фюрер был «гениальный человек, подобного которому еще не было в мировой истории» и который «никогда не ошибается»{807}. Так же, как и Каминский, он принимал идеологию национал-социализма и стремился ее адаптировать под политическую культуру казачества{808}. Атаман не сомневался, что в обмен на свою лояльность может рассчитывать на поддержку со стороны военной и политической администрации. Исходя из идеи плодотворности германо-российского союза, он заключал: «нам не стыдно, а гордо — идти в победоносную германскую, гитлеровскую, национал-социалистическую армию»{809}. Это делало его неуступчивым в переговорах с Власовым.