— От этого напитка у тебя, чего доброго, появятся серые клеточки, — ворчит Фаина. — Но это еще полбеды. Они же и у меня появятся. И как я тогда?
— Будет нелегко, — соглашаюсь. — Но мы сильные, мы справимся… Ты, кстати, начала рассказывать про куличи. И почему-то сбилась на холодец. Это непорядок.
— Конечно непорядок, — вздыхает она. — Холодец — самая страшная еда в мире. Но по тем временам тоже, как ни крути, символ благополучия. Не так уж много их тогда было, этих символов, но как же за них все цеплялись!.. Когда умерла бабушка, а еще через год мама, и мы с папой остались вдвоем, это стало для него особенно важно — делать вид, что с нами все в порядке, не хуже, чем у людей. Не то чтобы он в это действительно верил, но старался как мог. Когда твой мир рушится, делать вид, что это не так — дурацкая стратегия. Но достойная уважения, это я даже тогда понимала. Так вот, оливье, холодец и бабам-цветы — это папа всегда умел, а перед первой нашей Пасхой без мамы он нашел в кладовке бабушкины тетрадки с рецептами и стал печь куличи. И у него с первого раза получилось, прикинь. То есть, куличи даже поднялись в духовке; я до сих пор ни черта в этом не понимаю, но помню, что о папином достижении долго еще судачили пожилые дальние родственницы — гляди-ка, мужик, а куличи испек, и они у него в духовке поднялись! — Да ну?! — А вот!
Несколько лет подряд папа, как бы бурно ни складывалась его личная жизнь, перед Пасхой непременно объявлялся дома. Красил яйца и пек куличи. И его куличи поднимались в духовке, как миленькие. И это каким-то таинственным образом означало, что у нас все хорошо. И даже я иногда в это верила, вот что поразительно.
Однажды накануне очередной Пасхи папа заявился домой, что называется, на рогах. Во всяком случае, так он сам говорил на следующий день. Я-то не знаю, меня дома не было — ни вечером, ни даже ночью. Но судя по тому, что папа этого даже не заметил — таки да, на рогах.
И вот прихожу я домой под утро. Папа мирно спит в гостиной на диване, на весь дом сладко пахнет куличами — идиллия, короче. И я тоже быстренько заваливаюсь спать, как будто всю ночь так и было. А наутро просыпаюсь от сдавленных рыданий, и волосы мои становятся дыбом, потому что такого у нас в заводе не было — чтобы взрослый мужик в голос ревел.
Несусь на кухню — что случилось? Папа кое-как взял себя в руки, рыдания приостановил и с трагизмом, достойным Шекспировского театра, воскликнул, заламывая руки: куличи!
А что — куличи? Стоят на столе — румяные, пышные. Небось, опять поднялись в духовке, что бы это ни означало на тайном языке домохозяек.
Сахар, твердил папа. Сахар! Соль! Сахар, соль.
Объяснить более внятно он не мог — зверское похмелье было у человека. И, похоже, горе. Большое, настоящее горе, как бы нелепо это ни выглядело со стороны.
Но я уже сама поняла, что случилось. Вместо сахара папа положил в тесто соль. Очень много соли. Три стакана. Или два, неважно. Все равно много. И теперь все пропало, еще бы.
Мне было ясно, что ему не продуктов жалко и, тем более, не собственного труда. Потери были куда существенней: у человека только что мир рухнул. Наш с ним убогий, неустроенный домашний мир, который он все эти годы собирал по кусочкам, латал, как мог, держал обеими руками, взглядом, верой и волей. А теперь — все, конец, не удержал. Куда уж хуже — на дворе Пасха, а у нас куличи не удались. И значит, усилия тщетны, все у нас плохо, не как у людей. Ничего не получилось.
Мне в ту пору вся эта ерунда «как у людей» — «не как у людей» уже была до одного места. Примерно до того же самого, что и сейчас, только тогда я выражала свою позицию гораздо жестче. «Бессмысленные ритуалы тупоголовых обывателей» — это еще самая сдержанная из моих тогдашних формулировок. Но одно дело абстрактное презрение к чужим ритуалам, и совсем другое — живой человек, мой папа, сильный, взрослый мужик, у которого все рухнуло, потому что он перепутал соль с сахаром, и дурацкие куличи не удались.
И тогда я взяла в руки нож, отрезала кусок. Прожевала соленую дрянь, сказала: а что, мне нравится. Даже и хорошо, что несладко. И, собравшись с духом, снова откусила. Папа уставился на меня, как на ангела, спустившегося с небес. Наконец тоже отрезал себе кусок. Попробовал, подумал, сказал неуверенно: ну да, жить можно. Но знаешь, мне все-таки сладкие больше нравились.
И, поскольку черная бездна отчаяния, на краю которой мы оба только что топтались, к тому времени скукожилась до размеров фронтового окопа, где плечом к плечу вполне можно пересидеть любую бомбежку, я честно признала: да, так солоно, что много, пожалуй, не съешь. И, выдержав паузу, предложила: а давай мы из них сухарики сделаем, к пиву.
Слушай, а точно, сказал папа. И наконец-то улыбнулся. Взял нож, и мы начали резать куличи на кубики.
Такие классные сухарики получились, кстати. Я в тот же день добрую половину прикончила, причем без всякого пива, терпеть его не могла, да и сейчас не особо — ну, ты знаешь…
Фаина умолкает, растерянно глядит на меня и, наконец, спрашивает:
— Слушай, а зачем я тебе все это рассказываю?
— Наверное, затем же, зачем подсовываешь своим соседям деревянных птиц, — говорю я. — То есть, просто так. Но с задней мыслью — а вдруг обрадуюсь. Это, как ты сама справедливо заметила, еще не любовь. Но шаг в нужном направлении.
ВСЕ ПОЛУЧИЛОСЬ[23]
День Павла Фивейского
28 января — день Павла Фивейского, известный еще как день гадания или видения, День колдунов. На Руси считали, что в этот день колдуны могут передавать свои способности ученикам.
Говорили: на Павла следует остерегаться порчи, которую могут на вас наслать.[24]
— Сейчас вылетит птичка, — говорит дядя Яша.
Ида еще не знает, что он дядя Яша. Но теперь будет знать. «Дядяша», вот как его зовут. Всех как-нибудь зовут. Например, Иду зовут «Ида» и еще «Солнышко» и «Заинька», и «Сладенький», и «Нашадевочка».
Иде вчера исполнился год. И поэтому сегодня ее нарядили как принцессу и отвели к фотографу, чтобы «на память». Что такое «день рождения», «принцесса», «фотограф» и, тем более, что такое «память», Ида тоже не знает. Зато она отлично знает, что такое «птичка». «Птичка» — это голубое и желтое, маленькое, пищит и щелкает, прыгает и летает, в руки брать нельзя, смотреть можно. Птичка живет дома, в комнате у бабушки. Называется «Лори и Джери», а еще «попугай», «попугайчики». Птичка — это хорошо.
— Сейчас вылетит птичка, — говорит дядя Яша и прячется за какую-то непонятную большую штуку, не похожую ни на стол, ни на стул, ни на кровать, ни на шкаф. Вообще ни на что не похожую! Там, наверное, и живет птичка. Все где-нибудь живут.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});