Читать интересную книгу Биоген - Давид Ланди

Остаточные воспоминания о синдроме покалеченная воля подростка запрет в сумерки памяти на двадцать пять лет, прежде чем они вырвутся наружу и заберут его тело из объятий разума вновь. Но это будет уже совсем другая история одной и той же жизни.

Бэд трип второй1

Так пролетает первая неделя акклиматизации, где за «хорошее» поведение уже во вторник мне вгоняют пробную порцию аминазина, а в среду утром, во время обхода, Алевтина Адриановна благодушно объясняет незадачливому малышу, как избегать подобных ситуаций в дальнейшем.

Чтобы выполнить предписание доктора, я нарочно выбираю путь не по гипотенузе, а по двум катетам. И вот уже второй катет[476] изменяет угол движения моей души, перпендикуляря ее от земли ввысь.

Блаженное состояние от воздействия хлорпромазина[477] – созерцает смену последовательных картинок дня беспокойным движением глазных яблок и превращает меня в зрителя диафильма, запечатлевающего блуждающий по палате день в перфорированную пленку сознания пучками волокон зрительного нерва, после чего космическое пространство расширяется и, высвобождаясь, Вселенная иннервирует[478] себя, подключая меня к афферентной[479] связи с собственной ЦНС.

Лечение повторяется вновь, и вот я здоров. Я совершенно, абсолютно здоров. Я улыбаюсь – я не могу не улыбаться: из головы вытащили какую-то занозу, в голове легко, пусто. Точнее, не пусто, но нет ничего постороннего, мешающего улыбаться[480].

По окончании первого курса мне прописывают новые таблетки, но уже к воскресению я начинаю водить их за нос, пряча лекарства под язык. Для тренировки Давид использует маленький металлический шарик, который мне выдает Витька. Главное – суметь протолкнуть таблетку вбок удержать ее в ротовой полости, как можно ближе к горлу и уздечке, под языком. Тогда при открывании рта и выпрастывания языка лекарство остается скрытым от глаз проверяющей.

Как и следовало ожидать, аминазин купирует мое психомоторное возбуждение и расслабляет так, что во вторник, среду и четверг я помню только дообеденные события. Но зато благодаря этому к субботе я высыпаюсь сверх меры и накапливаю кучу неизрасходованной энергии. На выходные приезжает мама и привозит мои любимые «Ленинградские» печенья. В холле, где дети встречаются с родителями, все время присутствует медсестра, и я решаю не рассказывать маме о правилах эксперимента, в котором принимаю участие, дабы не портить ей понапрасну настроение. Мы договариваемся о том, что в следующую субботу мама заберет меня домой, и на этой позитивной ноте расстаемся.

Дни, на удивление, пролетают быстро. Я узнаю, где находится ванная комната. Знакомлюсь с некоторыми мальчишками из соседних палат и делаю вывод, что у нас самая нормальная компания. Придя в себя после уколов, Лешка учит Давида играть в «ниточку», когда один из игроков надевает на руки связанную в кольцо нить, а другой снимает ее пальцами таким образом, чтобы она сменила узор. Игра мне нравится, можно фантазировать, но мои эксперименты частенько заканчиваются узлами, и Лешка психует, призывая меня к порядку. Я стараюсь сдерживаться, но это удается ненадолго, и вскоре на нитевом орнаменте вновь появляется «государственный герб».

В первый же банный день я исподтишка рассматриваю на лопатках Немого таинственные шрамы, о которых мне уже успели рассказать пацаны, и всякий раз прячу взгляд, когда он поворачивается в мою сторону. Раздраженные запретом хозяина (смотреть туда, куда им хочется), глаза тут же находят новый объект – удовлетворяя свое любопытство движением бинарного неорганического соединения в тонких струях воды[481].

В четверг вечером, возвратившись из туалета, Витек заговорщически зовет меня к двери.

Я выхожу из палаты и иду за ним.

– Сейчас увидишь, чем буйный Васька успокаивает себе нервы, – говорит Витя вполголоса. – Раньше он этим не занимался, но после последней увольнительной вернулся назад в новом образе и с новой концепцией взглядов на окружающую среду. Теперь ему чудится, что вокруг него эллины, а больница – это Афины.

Мы осторожно подходим к соседней палате и заглядываем в нее. У дальней стены сидит Васька. Его крупная фигура по пояс оголена. Грудь, имеющая чрезмерно выпуклую форму, неестественно бугрится вперед. Вытащив огромный, похожий на гриб фаллос, он обстукивает его «шляпу» алюминиевой ложкой, приговаривая при этом: «Не будь лапшой, расти большой». Васька старательно дубасит шляпу «гриба», и внутренний голос мне подсказывает, что кайф наступит только тогда, когда он промахнется. Но Васька не промахивается, и кайф не наступает, отчего на покатом лбу психа появляются капли пота.

– Видал? – ухмыляется Витек. – Кто-то сказал ему, что у большого «гриба» должна быть большая «шляпа». Вот теперь он и старается. Только где он собирается хвастаться им? Не достанет же он его, как Диоген на площади Афин, во время прогулки?[482]

Витька смеется и, махнув безнадежно рукой, добавляет:

– Ладно, пошли.

Мы возвращаемся в палату и, шагая вслед за Витей, я думаю про Диогена, пытаясь вообразить эллинов. Они представляются мне грибами, растущими у самого берега будущих островов. Замерев в ожидании, когда схлынет вода, эллины терпеливо жмутся друг к другу и, прячась под большими, пузатыми шляпами, не подают вида, что эта история их уже окончательно достала. Но вода все никак не спадает, и грибы нервничают, искоса поглядывая друг на друга[483].

Входя в палату, я вижу Дебила Федю, и мираж в голове Давида растворяется, как сахар в крутом кипятке. Сидя на кровати и упершись локтями в колени, Федя не то грустит, не то тупит, опустив лицо вниз.

На следующий день пацаны устраивают произвольный концерт. Рассевшись около своих тумбочек, они начинают отбивать руками такт. Сначала удар об угол тумбочки делается кулаком правой руки. Затем левой. Затем согнутым указательным пальцем правой руки. Затем левой. Затем опять по одному удару правого и левого кулака. И снова указательные пальцы. Постепенно темп нарастает и сливается в одну нескончаемую пулеметную очередь. Под финал Витька колотит быстрее всех, и после того, как остальные сдаются (выбывая из соревнования по одному), он умудряется взвинтить темп еще сильнее, прежде чем оборвать барабанную дробь оглушительной тишиной. Гул стоит какое-то время в наших ушах, и все терпеливо ждут, когда он осядет и успокоится. Вскоре я обучаюсь этому несложному исполнению, и мой музыкальный инструмент (тумбочка) пополняет ансамбль народного творчества еще одним исполнителем.

Ну и конечно же главное развлечение в больнице – это прогулки на свежем воздухе.

Нас выводят гулять на площадку, огороженную забором и разделенную на две половины рабицей. Площадка имеет прямоугольную форму. На ней находятся несколько лавок, стол, песочница и большое раскидистое дерево, укрывающее детей собственной тенью в жаркие дни.

На вторую половину выпускают девочек. Прогулки врачи стараются проводить в разное время, и когда мы выходим на улицу, девочек уводят в корпус, и наоборот. Если наши прогулки совпадают, сквозь забор я вижу худые, неряшливые создания прекрасной половины человечества. В отличие от мальчиков девочкам разрешают подходить к забору и не дергают лишний раз. Но за нами следят всегда. Больше других от этого страдает Витек. Его Аксана старается быть около ограждения, и когда, улучив подходящий момент, Витьку удается подбежать, они берутся за руки и разговаривают. Пару раз я видел, как Витек целовал Аксану сквозь сетку-рабицу.

Она у него красивая, с длинными рыжими волосами и изумрудами вместо глаз.

Отличить больных от здоровых, оказывается, не сложно. Но пару раз я все же ошибаюсь. Так, однажды я подхожу к девочке, одиноко стоящей у забора. Она кажется мне такой несчастной, что, рискнув быть наказанным, я приближаюсь к ней вплотную и говорю:

– Привет!

Прикладывая определенные усилия, девочка отрывает взгляд от точки, находящейся где-то за моей спиной, и переводит его на меня. Не достигнув намеченной цели, ее глаза останавливаются на щеке Давида и гаснут, словно кто-то нажал рубильник и выключил нагрузку большого тока. Надеясь продолжить знакомство, я повторяю приветствие:

– Привет! Как тебя зовут?

Пробудившись из состояния обесточенного андроида, зрачки ребенка сбрасывают с себя покрывало дремоты и встревоженно бегают по моему лбу, пытаясь сосредоточиться на какой-то детали. Им это долго не удается, но, споткнувшись о переносицу моего лица, они случайно обнаруживают рядом с ней правый глаз. Пару мгновений ее глаза знакомятся с внешней оболочкой моего зрачка, и, наступив на тонкий лед подсознания, взгляд девочки проваливается в меня всем своим существом…

Я чувствую, как в мое тело проникает ужас. Он обволакивает трепещущее сердце храбреца и, расползаясь газопроводом по голубым венам тела, воспламеняет фитили страха.

Продолжая начавшееся проникновение, девочка неотрывно смотрит в мой глаз, приближаясь к объекту своего внимания настолько, насколько это позволяет сделать сетка. В какой-то момент мне кажется, что ее лицо сейчас пройдет сквозь забор и прикоснется к моему. Чувствуя, как волосы на моей голове встают дыбом, я отклоняюсь назад. Упершись лицом в рабицу, девочка молчит, не произнося ни звука, и дышит – сначала неслышно, спокойно, но вот шум воздуха из ее легких увеличивается, нарастает, выказывая психическое возбуждение хозяйки. Плечи поднимаются во время набора кислорода, и она силится что-то сказать. Ее левая кисть, просунувшаяся сквозь ячейку сетки, тянется к моему лицу, и вдруг, испустив глухой, безжизненный звук, девочка успокаивается так же стремительно, как до этого возбудилась. Ее взгляд угасает, вновь становясь безжизненным, пустым, и я осторожно отступаю в сторону.