Читать интересную книгу Muto boyz - Павел Тетерский

Потом Лиза поволокла Чикатилу к себе домой — благо, жила она в двух станциях метро от кабака, где происходило всё это безобразие. Из вежливости они уламывали и меня, но я не хотел портить людям праздник. Я пьяно упёрся и остался ночевать в «копейке», мотивируя это тем, что ночью её могут угнать. И что погода теперь позволяет. И что на днях я наконец-то починил переднее сиденье, которое до этого не раскладывалось.

Я так и не спросил у Чикатилы, куда они дели тогда Лизиного тридцатилетнего парня. Меня это никогда особо не интересовало, и только сейчас, чёрт знает сколько времени спустя, этот вопрос почему-то костью встал у меня в горле. Наверное, это полудетская навязка из серии тех, что без предыстории всплывают через много лет и мешают спать по ночам. Про которые пишут книги и снимают фильмы. Непонятно, кстати, зачем — обычно эти навязки не стоят выеденного яйца и никак не влияют на дальнейшую жизнь человечества.

ГЛАВА 97

ТРАНКВИЛИЗАТОР: реладорм

2 ЧАСА С MTV: песочные человечки из клипов «TOOL»

Стайка сексуальных меньшинств гуськом убежала со сцены, тяжко дыша и манерно убирая со лбов потные чёлки. Со всех сторон слышались ухи, ахи и вздохи, а один, запнувшись о провод огромной телекамеры, гневно посмотрел в сторону глумливых телевизионщиков и прошипел:

— Пф-фу… Пидорасыы…

Это было уже слишком. Тот вечер и так добил нас не хуже какой-нибудь термоядерной «Белой вдовы». Впрочем, каждый вечер, проведённый здесь, добивал нас не хуже. Сначала было ещё более-менее, у нас хотя бы изредка получалось сдерживать смех. Но с появлением Чикатилы всё перевернулось с ног на голову. Есть такая вещь, как несовместимость личности и местности. Чикатиле служебный вход Большого театра был противопоказан, его следовало гнать оттуда поганой метлой.

Эйфорию прервал голос машиниста Володьки, зазвучавший в моём наушнике:

— Так, пошёл шестой. Вниз до синей метки… Повторяю: шестой, вниз до синей…

Я посмотрел на Чикатилу. Мало того, что всё происходящее и так казалось нам каким-то абсурдом, глюком в стиле обэриу — ко всему прочему Чикатило ещё и получил позорный статус шестёрки до конца балета. Над этим мы тоже смеялись. Может быть, именно поэтому Чикатило до сих пор возился, скрючившись, где-то под стулом. И на слова Володьки не реагировал.

— Шестой, ё… твою! Что там у тебя? — снова раздалось в моём наушнике. Я больно стукнул Чикатилу локтем по спине. Откуда-то снизу, из темноты, до меня донёсся голос:

— Подожди, добрый негритянин. Я от смеха потерял наушник и сейчас осуществляю безуспешные попытки отыскать его в закулисных сумерках.

Я всучил свою верёвку тихому монтировщику Тетюше, сидящему слева от меня, а сам вырвал из Чикатилиных рук его канатик и спешно стравил его — до тех пор, пока синий бантик не поравнялся с металлической стойкой, которая маячила перед нашими глазами и мешала воспринимать искусство. Чикатило выпрямился, засунул в ухо отыскавшийся наушник и взял у меня канат.

— Я так и знал. Только что, батенька, мы с вами наблюдали наглядную иллюстрацию физического закона подлости. Стоило мне отвлечься на одну минуту — и из двенадцати верёвочек тут же понадобилась именно моя.

— Шестой, не спи, блядь! — назидательно проговорил в наушниках Володька. Мы не обратили на это внимания.

Я вытащил свою верёвку из застывших, как студень, рук Тетюши. По-моему, он даже не заметил, что она там какое-то время находилась. Тетюша очень много читал и даже слыл эрудитом, но во всем, что касалось физических движений или хотя бы какой-нибудь элементарной задействованности тела, был безнадёжен. Наверное, у него была сломана коробка передач, которая трансформирует энергию из мысленной в кинетическую — казалось, он сам никогда не знал, чем заняты его руки и ноги и заняты ли они вообще. Все остальные монтировщики смеялись и даже немного издевались над Тетюшей. Мы с Чикатилой в этом не участвовали — мы предпочитали смеяться над другими вещами. Благо, каждый день здесь происходило какое-нибудь очередное даун-шоу, и повод посмеяться находился постоянно. Закулисье Большого театра, в котором мы обретались, представлялось нам неисчерпаемым кладезем искусственного маразма. Непаханой степью, Клондайком, Эльдорадо.

С изнанки деятельность мельпоменшиков предстает в несколько ином ракурсе. Вы наблюдаете совершенно другие спектакли. Это практически то же, что смотреть балет из-за кулис с расстояния в пару метров. Оттуда, под углом в сорок пять оборотов, он проецируется в мозг как-то не так, что ли. Даже если вы хотите познать высокое и ваша душа открыта прекрасному, что-нибудь постоянно мешает правильному восприятию. Во всяком случае, оно получается не таким, какого хотели добиться все эти балетмейстеры, хореографы и одухотворенные артисты. Попробуйте-ка, воспримите что-нибудь как надо, если в самый трогательный момент в кадре, дохнув огненной водой, замаячит пьяная рожа бригадира Тольки Спиркина, осиновым колом вклинившаяся между вами и порхающей Жизелью. Или Чикатило толкнёт вас под локоть и ненавязчиво обратит ваше внимание на то, как потеют задницы у танцоров кордебалета. (Они у них действительно потеют, после ярого танца почти у всех мокрая полоска между ягодицами, но зритель-то этого видеть не должен, это сразу настраивает на несерьёзный лад.) Или о вас потрётся, ахнув, прима Цискаридзе в костюме Щелкунчика, расчищая себе путь к овациям — потрётся так, что любому натуралу захочется тут же сорвать балет и замуровать Щелкунчика обратно в люк, из которого он выплывает в самом финале. В общем, быть театралами у нас отсюда не получилось бы даже при наличии желания — это был не тот угол зрения, чего уж там говорить. Скорее это напоминало поход в кино на хорошую комедию.

— Пятый, пятый, вверх до красной, девятый — вниз до жёлтой, — скомандовал Володька. Я потянул свой канат вниз, и часть нависшей над сценой сетки медленно поднялась почти до максимума. Одновременно противоположная часть провисла так, что гладиатор, прыгавший в танце в том углу сцены, чиркал об неё шлемом. Наверняка девяткой был кто-то пьяный — как минимум половина монтировщиков сцены к концу рабочего дня напивалась до полного коматоза. Такая традиция.

— Девятый, блядь, я сказал — до жёлтой метки, а не на голову этому гомосеку! — зашипел Володька. Сетка в противоположном углу колыхнулась и поднялась на несколько дециметров. Честно говоря, этот Володька за полтора акта нам порядком надоел. Хорошо ещё, что нас с Чикатилой посадили рядом. Если бы справа от меня сидел ещё один Тетюша, я бы сдох от скуки.

Чикатило порылся в кармане, достал оттуда упаковку каких-то колёс и предложил мне. Я отказался, а он вытащил одну таблетку и засунул себе в глотку.

— Это что такое?

— Да я сам не знаю. Называется — реладорм. Судя по названию, что-то типа реланиума. Алёша подарил на 23 февраля.

— Тьфу, дерьмо. Как ты можешь это есть, Чикатило?

— Задай мне этот же самый вопрос через полчаса. Тогда я тебе скажу что-нибудь определённое. А пока что я ныряю с головой в неизвестное, навстречу тайне.

— Вот ты маньяк, Чикатило.

— Маньяк Чикатило — это другой персонаж. Не путай меня с ним.

Мы до сих пор не могли понять, как нас вообще сюда занесло. Мы устроились на эту работу не одновременно, как обычно, а с интервалом в два месяца — я был первым, а Чикатило шестьдесят дней ждал, когда некоего Валерку уволят за пьянство. Необходимо, кстати, пояснить: для того чтобы быть уволенными за пьянство из Большого театра, пить надо воистину виртуозно. Надо быть просто каким-то Моцартом от алкоголизма. Опуститься ниже уровня Преисподней. Так что Валерка был достоин всяческого уважения, и из-за этого уважения Чикатило поначалу даже тушевался.

Середина девяносто шестого года прошла для нас, как в старые добрые времена. Ворох газет на полу, случайные вакансии на одну-две недели и все остальное. В итоге Чикатило сказал, что он намерен впредь жить по-нигерски и надолго завалился на диван, время от времени помогая Алёше барыжить таблами и делая какие-то переводы с английского. Английский он знал хорошо: ещё в конце восьмидесятых его запихнули на год в Америку в рамках какого-то обмена школьниками, что ли. Чикатило жил в американской семье, жрал с ними мюсли и гамбургеры, а в свободное от этого занятия время продавал неграм «Беломор», который родственники по его просьбе пересылали ему чуть ли не тоннами. Негры были в восторге от «Беломора», а Чикатило поднимал кое-какие деньги, вполне достаточные для того, чтобы самому раз в пару-тройку дней использовать «Беломор» по истинному назначению. Когда американская семья собралась ответно отправить своё чадо в Россию, Чикатило уже носил голубой берет и «Калашников» наперевес. Чадо месяца полтора просидело на шее Чикатилиного папаши, а потом испугалось действительности и улетело домой в Луизиану.