Читать интересную книгу Пересуд - Алексей Слаповский

Вика выхватила нож и попыталась сунуть его в живот Желдакову. Но Желдаков очень ловко отскочил — будто в кино. Ему это понравилось. И, вскинув ружье, он сказал решительно и насмешливо, как говорят в кино храбрые герои, разгадавшие хитрость врага:

— Сидеть, девушка!

Вика бросилась на ружье, отбивая в сторону ствол, и все совала ножом вперед, стараясь достать Желдакова. И достала, кольнула его. На футболке проступила кровь. Желдаков глянул на Вику и выстрелил, чувствуя себя в полном праве.

Вику отбросило, она сползла с сиденья.

И опять Лыткарева заплакала, кто-то выругался, кто-то что-то крикнул. А Тихон после секунды замешательства бросился на Желдакова. Тот сильно ударил его стволом в живот, Тихон согнулся. Желдаков начал отступать, держа карабин наготове.

— Ты как хочешь, я в кювет, — сказал Артем Козыреву.

Тот не знал, что ответить.

Зазвонил телефон, который был в кармане Маховца.

Желдаков нагнулся, не спуская глаз с Тихона и остальных, вытащил телефон.

— Что у вас там происходит? — спросил голос.

— Все нормально, — успокоил Желдаков. — Случайный выстрел.

— Это кто?

— Я.

— Кто?

— Террорист. Захватчик.

— А где тот, кто со мной говорил?

— В туалете.

— Нет, а ты кто?

— Я тот, который маньяк.

— Притулов?

— Ага. Конец связи.

Желдакову удалось сказать это бодро, почти весело, хотя бодрости и веселья у него было намного меньше, чем хотелось. С чего бы? Девушка сама виновата, выстрелено и убито правильно. Надо объяснить этим дуракам, если не понимают, — и все будет в порядке.

Но слов для объяснений не находилось, Желдаков молчал и неопределенно улыбался.

И они молчали и смотрели на него. До этого все было страшно, но более или менее понятно. А теперь и страшно, и непонятно. Этот человек, на которого никто не обращал особого внимания, стал вдруг хозяином положения, потому что у него в руках карабин и он уже стрелял — и еще может выстрелить.

Что делать, никто не знал.

Петр опомнился первым.

— Останавливайся! — крикнул он Артему. — Он тут всех перестреляет!

— И перестреляю! — подтвердил Желдаков.

Он быстро подошел к водительской кабине и сказал:

— Только попробуй — сразу башку продырявлю!

Это прозвучало хорошо — решительно и грубо. И укрепило Желдакова.

Он понимал, что совершил то, после чего его жизнь не может остаться прежней. Убьют при захвате, посадят в тюрьму. Но пока еще есть время — и это его время. И он желает в первую очередь увидеть унижение тех, кто унижал его.

— Не надо истерики! — громко сказал он. — Она меня зарезать хотела! А мне надо с ними разобраться! Потому что без меня никто не разберется! Вы трусы все! Над вами издевались, а вы молчали! — Желдаков слегка преувеличил, но это никому не показалось преувеличением.

— Чего ты хочешь, объясни? — спросил Мельчук.

— Как чего? Чего и вы хотите! Чтобы они признались, что сволочи.

— Мы и так знаем! — подал голос Ваня.

— А они, может, не знают?

— А ты-то сам знаешь, что сволочь? — спросил его Ваня.

— Знаю, — не купился Желдаков на провокацию. — Я для них сволочь, а для вас нормальный. А если я ее, то она сама виновата.

— Дебил! — сказала Наталья.

Но Желдаков был сейчас непробиваем — у него имелась цель.

02.00

Авдотьинка — Шашня

— Ну? — спросил Желдаков Федорова, который сидел поблизости. — Сволочь ты или не сволочь?

— Сволочь, — ответил Федоров и отвернулся.

И меня еще осудили за ограбление народа, думал он. Вот тебе народ — у кого в руках стреляльная игрушка, тот и прав. Свергнувшие насильников, тут же сами становятся насильниками. Дурак я, мало грабил. И уныло. Грабить надо жизнерадостно. И тут же бежать в Кремль: ребята, я тут награбил, но совесть имею, желаю передать вам энное количество денег на благо ограбленного народа. Хоть через кассу, хоть из рук в руки. Пользуйтесь!

И все было бы хорошо.

Ах, жаль, жаль, жаль. Не выйти ему никогда, не убедить их, что он нужен, не упросить. Может, все-таки попробовать? Сесть и составить бизнес-план, который ясно им покажет, сколько они с этого будут иметь блага?

Не поможет. Другие, поумневшие раньше него или благодаря ему (воспринявшие суд над ним как послание и намек), давно уже трудятся на благо семейно-государственных структур.

А душевная теплота? — напомнил Федорову сам же Федоров — тот, которым он был час-другой назад.

Пошел ты в задницу, ответил ему теперешний Федоров. Жизнь коротка. Почему я должен сидеть со своим душевным теплом в кутузке, а другие мчатся на белых яхтах под алыми парусами по синим волнам, и обнимают их со всех сторон полуобнаженные загорелые красотки? Почему они там, а я здесь?

02.01

Авдотьинка — Шашня

— А ты? — спросил Желдаков Сережу Личкина.

— Чего? — поднял тот хмельную голову.

— Ты сволочь?

— Конечно!

И на дне пьяного сознания Сережи отозвалось, что это правда.

Ни дня и ни минуты он не сомневался, что справедливо убил предателей, которые были на свадьбе его невесты. За дело убил. Жаль, ее не убил.

Но где-то гнездилась в нем странная для него мысль: а вдруг все-таки несправедливо? Вдруг они все-таки имели право на жизнь?

Нет, но как? Ведь виноваты же!

Виноватый не обязательно должен умереть, как и не обязательно невиноватому гарантирована жизнь — туманная мысль, неуклюже шевелясь, поворачивалась все более причудливыми боками.

И если бы Сережа мог об этом подумать, он додумался бы до того, что представил бы себя на месте людей, которых убил. И на месте гада Вовки. И даже на месте Татьяны. Он попробовал бы проникнуться их правдой.

Нет, вряд ли. Не проникся бы. Потому что не умел, не научился Сережа этого представлять. Если его, первогодка, в армии чистил по зубам дембель за то, что он, по мнению дембеля, медленно мыл пол, это было несправедливо и плохо. Когда же он сам, дембель, чистил по зубам первогодка за медленное мытье, это было правильно и хорошо. Потому что в первом случае он получал, а во втором сам выдавал, в первом случае болели скулы и зубы, а во втором — лишь кулак, да и то не сильно, если умеючи бить.

И, когда Сережа кивал, он на самом деле не про убийство думал. Он понимал, что пьян, что над ним человек с ружьем, человек о чем-то спрашивает. Если Сережа не согласится, может быть плохо. А если согласится, все будет хорошо.

Вот он и кивнул, и все стало хорошо, и никто его не тронул.

02.02

Авдотьинка — Шашня

— А ты? — спросил Желдаков Петра.

— А я не сволочь! — крикнул Петр. Он был готов так крикнуть, вот и крикнул.

— Это почему?

— Потому что ты… — Петр назвал Желдакова так, как душе хотелось.

Желдаков остался спокоен.

— Ну, ладно. А ты-то кто?

— Конь в пальто!

— Юморишь?

— Да отстань ты, пролетарий!

Желдакова это задело. Его так никогда не называли. Он помнил по школьным учебникам, что пролетарии сделали революцию. Но информация последнего времени доводила до сведения каждого желающего, что революцию делать было не надо. Значит, пролетариат ошибся. А еще пролетарий — это подчиненный человек, над которым есть хозяин. Следовательно, Петр его оскорбил.

Желдаков поднял ствол.

— Тоже смерти хочешь?

— Отвали!

Желдакову не хотелось стрелять, но он понимал, что обязан выстрелить. Иначе будет плохо — ему в первую очередь.

Но он все медлил.

02.03

Авдотьинка — Шашня

Маховец все это время (не такое уж и долгое) потратил на то, чтобы развязаться. Лежал на спине и понемногу выдирал руки из пут, стараясь не привлекать внимания.

И, когда наконец освободился, Желдаков выстрелил.

Не в Петра — в крышу над его головой.

Тут же зазвонил телефон, Желдаков взял трубку.

— Опять у вас пальба? В чем дело? — закричал голос.

— Да опять случайно. Все живы, командир, — ответил Желдаков.

— Неправда! Он стреляет! — закричала Наталья.

Ее услышали.

— Так, — скомандовал голос. — Останавливайтесь. Или начинаем тоже стрелять!

— Стреляйте, — сказал Желдаков. — Все только и ждут. Стреляйте!

И он бросил телефон на пол, и наступил на него ногой.

А потом направился к Наталье.

Курков взялся за подлокотники, чтобы действовать, хотя не знал еще, как.

Но Желдакову вдруг захотелось поговорить.

02.04

Авдотьинка — Шашня

— Вот я смотрел, — сказал он Куркову. — Я смотрел, как над твоей женой издевались, а ты терпел. Только по роже получал. Это как называется?

Курков молчал.

— Если бы я ехал с женой, — продолжил Желдаков, — я бы разорвал любого.

Он верил, что так и сделал бы, хотя и знал, что никогда бы так не поступил.