– Ты сегодня рано, – сказала она.
Губы у нее дрожали, едва выговаривая слова. Она боялась, что от страха потеряет сознание.
– Да нет, как обычно.
И голос показался незнакомым. Как будто он нарочно хотел придать своим словам небрежно-вопросительную интонацию. Заметил он, что она дрожит всем телом? Она еще удержалась, чтобы не вскрикнуть. Он опустил глаза.
– Сейчас оденусь.
Он вышел из комнаты. Она была совсем разбита. Несколько минут оставалась неподвижной, наконец с трудом приподнялась, словно еще не оправилась от долгой болезни, и встала с дивана. Боялась, что не удержится на ногах. Хватаясь за столы и стулья, выбралась на веранду и кое-как по стенке дошла до двери в свою спальню. Надела вечернее платье, а когда вернулась в будуар (гостиной они пользовались только для званых вечеров), он стоял у столика и разглядывал иллюстрации в журнале. Она замерла на пороге.
– Пойдем вниз? Обед готов.
– Я заставила тебя ждать?
Ужас как дрожат губы. Когда же он заговорит?
Они сели за стол, и на минуту воцарилось молчание. Потом он что-то сказал, и самая обыденность его слов придала им какой-то зловещий смысл.
– «Эмпресс» сегодня не прибыл, – сказал он, – очевидно, задержался из-за шторма.
– А должен был прибыть сегодня?
– Да.
Она взглянула на него и увидела, что он смотрит вниз, в тарелку. Он сказал еще что-то, такое же незначащее, насчет предстоящего теннисного турнира. Обычно голос у него был приятный, богатый интонациями, но сейчас он говорил на одной ноте, до странности неестественно. Казалось, его голос доносится откуда-то издалека. И взгляд был обращен то в тарелку, то на стол, то на стену, где висела картина. Но от Китти он упорно отводил глаза. Она поняла, что смотреть на нее он не в силах.
– Пойдем наверх? – спросил он, когда обед кончился.
– Как хочешь.
Она встала, он отворил дверь, пропуская ее вперед, не поднимая глаз. В будуаре он опять взял в руки журнал.
– Этот «Скетч» новый? Я, кажется, его не видел.
– Не знаю. Не заметила.
Журнал лежал там уже недели две, она знала, что Уолтер просмотрел его от корки до корки. Он взял его со стола и сел. Она опять прилегла на диван с книгой. Вечерами они, если бывали одни, обычно играли в кункен или раскладывали пасьянс. Он удобно откинулся в кресле и, казалось, внимательно разглядывал какую-то иллюстрацию. А страницы не переворачивал. Китти попыталась читать, но строки плыли и сливались перед глазами. Разболелась голова.
Когда же он заговорит?
Они просидели в молчании целый час. Она уже не притворялась, что читает, и, отложив книгу, смотрела в пустоту. Боялась вздохнуть, пошевелиться. Он сидел тихо-тихо, все в той же удобной позе, устремив неподвижные, широко открытые глаза на страницу журнала. В его неподвижности таилась угроза. Как хищный зверь перед прыжком, подумалось Китти.
Вдруг он встал с места. Она вздрогнула, стиснула руки и почувствовала, что бледнеет. Вот оно!
– Мне еще нужно поработать, – проговорил он все тем же негромким мертвым голосом, не глядя на нее. – Пойду в кабинет. К тому времени, когда я кончу, ты, вероятно, уже ляжешь спать.
– Да, я сегодня что-то устала.
– Ну так спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
И он ушел.
19
Наутро она в первую же удобную минуту позвонила Таунсенду на службу.
– Да, что случилось?
– Нам нужно повидаться.
– Дорогая моя, я страшно занят. Я, знаешь ли, рабочий человек.
– Дело очень важное. А можно, я сейчас заеду?
– О нет, ни в коем случае.
– Тогда приезжай сюда.
– Не могу я сейчас отлучиться. Разве что во второй половине дня. И стоит ли мне вообще приходить к вам домой?
– Мне надо сейчас же с тобой повидаться.
Последовала пауза, точно их разъединили.
– Ты здесь? – спросила она испуганно.
– Да, я соображаю. Что-нибудь стряслось?
– По телефону сказать не могу.
Снова пауза, потом его голос:
– Так вот, послушай. Если это тебя устроит, могу встретиться с тобой на десять минут в час дня. Приходи в Гу-джоу, я зайду туда, как только смогу вырваться.
– В лавку? – переспросила она растерянно.
– А ты что, предлагаешь вестибюль отеля «Гонконг»?
Она уловила в его голосе нотку раздражения.
– Хорошо, я буду у Гу-джоу.
20
Она отпустила рикшу на Виктория-роуд и по узкой крутой улочке поднялась к лавке. Задержалась на минуту у витрины, словно разглядывая выставленный товар. Но мальчик, стоявший в дверях в ожидании покупателей, сразу узнал ее и приветствовал широкой заговорщицкой улыбкой. Оглянувшись через плечо, он сказал что-то по-китайски, и из лавки с поклоном вышел хозяин, низенький, круглолицый, в черном халате. Она поспешно вошла в лавку.
– Мистер Таунсенд еще нет. Вы идти наверх, да?
Она прошла через лавку, поднялась по шаткой темной лестнице. Китаец поднялся следом за ней и отпер дверь в спальню. Там было душно, стоял приторный запах опиума. Она села на ларь сандалового дерева.
Очень скоро ступеньки заскрипели под тяжелыми шагами. Вошел Таунсенд и закрыл за собою дверь. При виде ее его хмурое лицо разгладилось. Он улыбнулся своей обаятельной улыбкой, обнял ее и поцеловал в губы.
– Так в чем же дело?
– Как увидела тебя, сразу легче стало, – улыбнулась она в ответ.
Он сел на постель и закурил.
– Что-то ты неважно выглядишь.
– Еще бы, я, кажется, всю ночь глаз не сомкнула.
Он посмотрел на нее. Он все еще улыбался, но улыбка стала чуть натянутой, неестественной. И в глазах как будто мелькнула тревога.
– Он знает, – сказала Китти.
Он чуть запнулся, прежде чем спросить:
– Что он сказал?
– Ничего не сказал.
– Да? – Он бросил на нее беспокойный взгляд. – Почему же ты решила, что он знает?
– По всему. Как он смотрел. Как говорил за обедом.
– Был резок?
– Напротив. Был изысканно вежлив. В первый раз с тех пор, как мы женаты, он не поцеловал меня, когда прощался на ночь.
Она потупилась, неуверенная, понял ли Чарли. Обычно Уолтер обнимал ее и целовал в губы долгим поцелуем, словно не мог оторваться. Все его тело становилось страстным и нежным.
– Как тебе кажется, почему он ничего не сказал?
– Не знаю.
Пауза. Китти сидела не шевелясь на ларе сандалового дерева и смотрела на Таунсенда тревожно и пристально. Лицо его опять стало хмурым, между бровями пролегли морщинки. Уголки рта опустились. Но вдруг он поднял голову и в глазах загорелись лукавые огоньки.
– Очень может быть, что он ничего и не скажет.
Она не ответила, не поняла значения этих слов.
– Между прочим, не он первый предпочтет закрыть глаза на такую ситуацию. Если бы он поднял шум, что бы это ему дало? А если б хотел поднять шум, так заставил бы нас отпереть дверь. – Глаза его заблестели, на губах заиграла веселая улыбка. – И хороши бы мы с тобой тогда были!
– Не видел ты, какое у него было лицо вчера вечером.
– Ну да, он расстроился. Это естественно. Любой мужчина в таком положении сочтет себя опозоренным. И над ним же будут смеяться. Уолтер, мне кажется, не из тех, кто склонен предавать гласности свои личные неурядицы.
– Да, пожалуй, – проговорила она задумчиво. – Он очень щепетилен. Я в этом убедилась.
– А нам это на руку. Знаешь, иногда бывает очень полезно влезть в чужую шкуру и подумать, как бы ты сам поступил на месте этого человека. У того, кто попал в такой переплет, есть только один способ не уронить свое достоинство – притвориться, что ничего не знаешь. Ручаюсь, Уолтер именно так и поступит.
Чем больше Таунсенд говорил, тем жизнерадостнее звучал его голос. Его синие глаза сверкали. Он снова стал самим собой – веселым, благодушным. Он излучал уверенность и бодрость.
– Видит Бог, я не хочу говорить о нем плохо, но, в сущности, бактериолог – не ахти какая персона. Не исключено, что, когда Симмонс уйдет в отставку, я стану губернатором, и не в интересах Уолтера со мной ссориться. Ему, как и всем нам, нужно думать о хлебе насущном: едва ли в министерстве по делам колоний хорошо посмотрят на человека, который стал виновником скандала. Поверь мне, для него самое безопасное – помалкивать и самое опасное – поднимать шум.
Китти беспокойно повела плечами. Она знала, как Уолтер застенчив, готова была поверить, что на него может повлиять страх перед оглаской, перспектива оказаться в центре внимания; но чтобы им руководили материальные соображения – нет, в это не верилось. Возможно, она знает его не так уж хорошо, но Чарли-то его совсем не знает.
– А что он меня безумно любит, об этом ты забыл?
Он не ответил, но в глазах засветилась озорная улыбка, которую она так хорошо знала и любила.
– Что ж ты молчишь? Сейчас скажешь какую-нибудь гадость.
– Да знаешь ли, женщина нередко обольщается мыслью, что мужчина любит ее безумнее, нежели оно есть на самом деле.
Тут она рассмеялась. Его самоуверенность заражала.
– Надо же такое сболтнуть!