Читать интересную книгу Том 7. Это было - Иван Шмелев

Международной стала, – Лина-ди-Келетти, мистрисс Орчар и – Паша Разгуляева!

– А правда… в Белозерске, лучше было? – спросила с хитрою улыбкой, но я узнал глаза, те самые, что спрашивали в утро расставанья: «что же?..»

И я ответил, опустив глаза:

– Конечно, лучше.

Поняла она. Но мистера Орчара своего как будто любит. Он просит бросить сцену, она не хочет. Мир?.. Так пусть же будет!

Мы завтракали. Смит-Вессон сиял. Мы дружески поговорили. Он предложил мне «делать дело». За кофе Лина-Паша говорит:

– А помните… ту телеграмму?

– Помню.

И стала под сурдинку напевать:

И твое воспоминаньеЗаменит душе моей…

И взглянула!..

– Что это… – спросил американец, – так приятно?

– Очень… – сказала Лина-Паша, – жаль, нет нот. Но… – и она взглянула… да, таким далеким взглядом, «белозерским», что у меня пропало сердце, – мы споем… потом?

– О, Боже мой, конечно!.. – задохнулся я.

– Трио… Мой Билли поет немножко, басом…

– Да, немножко… – с улыбкой подтвердил американец. И все. Простилась ласково и просто.

– Через час… мы едем в Вальпараисо. Будете за океаном – заходите. Ведь вы любитель… расстояний? И правда, мир, ведь, очень невелик…

Да, «будете за океаном…» Вот и все. Через час уехала, в train-bleu понятно… в Вальпараисо. А я – в рулетку. Мне повезло, увез с собою тысяч двадцать. Спустил на Boulevard Haussmann. Теперь, недели через две, пожалуй… в Вальпараисо, «делать дело». Мир, ведь, очень мал… не больше, чем от Череповца до Белозерска. Бывало, едешь-едешь…

– Эй, гарсон! Вы спите?!. Возьмете мне билет… на Вальпараисо!..

Спит…

Март, 1926 г.

Париж

Орел

Об этом говорили во всех судовых командах Лондонской гавани, по всем кабакам и всяким другим местечкам, где гуляют спущенные на берег матросы. И ныне всякий моряк, от Христиании до Мельбурна, расскажет на все лады, как русский матрос Джон Бе… – прозвище его черт упомнит! – и, понятное дело, bolchevik – здорово распотешил всех.

Историйка любопытная, и о ней стоит рассказать как следует.

Случилось это в 192… году. В Лондон пришел пароход «Россия» – табак и шерсть. Пароход шел из Константинополя, с командой довольно пестрой, и был как будто уже не русский, ибо Россия в то время устранилась, называясь мутно «РСФСР», – без гласных, как бред немого. На «России» имелся форменный русский флаг, – бело-сине-красная полоса, – но его, как будто, и не было. По крайней мере, как заявлял у судьи русский матрос Бебешин, 30 лет, – занесено в протокол лондонской морской стражи, – «ни одна собака, как говорится… ни одно судно не отсалютовало флагу, будто его и не было. И это меня очень огорчило!»

В разношерстной команде парохода большинство было русское, но настоящим матросом оказался только Иван Бебешин, названный в протоколе большевиком, что было отчасти верно.

Иван Бебешин, как он на суде признался, служил на том самом крейсере «Аврора», который в октябрьскую революцию бил по самому Зимнему дворцу. Он вошел победителем во Дворец, пил царское вино, плевал в зеркала, обдирал кресла и портьеры и всячески отводил душу. Был в красной армии и дрался на белом фронте. Потом – «Что-то не по себе стало. Объявили, что теперь Россия рабоче-крестьянской стала и советской, а русской власти и не видать, и никакого равенства, и против Бога. И даже не Россия, а какая-то „РСФСР“. Сукины дети, обманули. И это меня очень огорчило!» – рассказывал на суде Иван.

Под горячую руку он «ликвидировал» ихнего комиссара, – «пхнул ему, черту, в глотку собственный мой партейный билет – лопай!» Его повели расстреливать, но матросы выпустили дорогой, и он перебрался к белым. Служить не пошел: грудь у него была «в самой что ни есть татувировке, а по середке вытравлено – „ком. до гроба“, – не ототрешь».

«И стал я с Крыму как бы ни то, ни се, ни на том, ни на этом свете, ни коммунист, ни русский. А попадись на глаза – капут!»

Прогуляв все победное, что было, он нанялся в матросы на торговый пароход «Россия», ходивший от Константинополя до Крыма, – возил баранов. Эвакуация Крыма захватила его в Константинополе.

«И тут пароход наш стал, – рассказывал на суде Бебешин, – как бы ни то, ни се. И „Россия“, а флага не принимают! И решил я с „России“ не списываться покуда, а настанет опять Россия – ворочусь под своим флагом гордо, и будет все по-хорошему».

И стала для Ивана Бебешина «Россия» последнею пядью родины.

«При флаге я строго состоял! – говорил на суде Иван, – и за нашим Орлом следил. На груди „России“ раскинут Орел наш гордый! Золотым лаком подновлял, когда затусклится».

Проплавал Иван Бебешин по Средиземному морю с полгода, а дела все не веселели. Жалованьишко затягивали, плавали без ремонта, без отдыха, без причала. За фрахт получали, что положат: поди судись, консула-то не сыщешь, без государства-то! Накопилось на «России» долгу за то, за се. Пароходного общества, а хозяев ищи по свету.

«И стал наш пароход вроде как „Летучий Голландец“, как привидение! – показывал на суде Бебешин. – Больше мы по ночам ходили и без огней. Куда ни приди – грозятся, наложим печать за долг! Жалованье требует команда, а капитан съедет и пропадет. Три капитана у нас сбежало. Сами себе капитана нанимали на рейс-другой и жили помаленьку. Контрабандой, понятно, пробавлялись. Правда, и народ-то неподходящий, из бегунов. Учитель один был, поп забеглый, инженер электрический, акробат из цирка, двое офицеров. Природный-то я один. И вот, заявился грек. Добыл где-то форменные бумаги, все подписи, – стал хозяин, Пусть хоть и грек, а русский, – одесский паспорт. Только бы плавала „Россия“. И икона Николая Угодника на пароходе, самая наша, русская. Как праздник – поп нам и отработает, всенощную, бывало, жарит, – ну, маленько повеселей будто».

Время шло, а Россия не объявлялась, а все – буквы: «РСФСР». И затосковал Бебешин. И вот, когда принялся пить мертвую, пошли слухи, что «Россию»-то грек продал.

«Ладно, другой кто будет, а „Россия“ останется, по бумагам – правильная, крещеная, „Россия“!»

И вот, стали подходить к Лондону.

Накануне Иван Бебешин запасся во французском порте парой-другой бутылок, – французский коньяк отменный! – и отвел душу с русским солдатиком, застрявшим после войны во Франции, и вернулся на борт «России» в самом хорошем настроении, «пел песни». Рассказывали, что перед английским судьей пробовал он показать, какие у нас замечательные песни, – он и на суде был в хорошем настроении, с коньяку, – и затянул было – «Вниз по матушке по Волге», – но судья приказал молчать.

На заре пришли в Лондон. Тут наступают противоречия.

Иван Бебешин божился, что он самолично поднял самый природный российский флаг, бело-сине-красный, «но ни одна собака не приняла!» А хозяин грек заверял, что пароход уже часа три стоял на рейде, а Иван спал, как тыква, в машинном отделении за котлом.

«Это он во сне, может быть, свой флаг видел! – говорил грек. – Он первый большевик и только хотел скандала, а вовсе тут не обида. Вылез из угля чертом и сделал такой скандал!»

По Ивану же Бебешину было: верно, он спал в машине, на самом углю, но как раз к сроку выбежал.

«В душу меня толкнуло: к Лондону ведь подходим, к самому морскому сердцу! И поднял флаг, соблюдая все правила, по закону. Не мог я не поднять перед Лондоном! – ударял себя в грудь Бебешин. – Ежели англичане примут – на всех плевать! Весь рейд этого дожидался, не мог проспать! И ни одна собака… виноват!., не ответила на салют! И это меня страшно огорчило».

И тогда… «выскочил он, как черт страшный, из машины, – заявлял грек, – и порвал на себе фуфайку и стал царапать когтями грудь, как зверь, где у него непристойная картинка-татуировка, и набросился на меня, как лев!»

Иван Бебешин через переводчика объяснял так: «Я стал гулять по палубе в горьком чувстве, как по своей земле. Топну и говорю – Россия! Топну опять – Россия! Черт с вами, каплюжники, не салютуйте, а вот есть Россия! А обида меня горячит, как яд. И подхожу к борту, где шлюпка. Гляжу – нет „России“! На спасательном кругу имя ее замарано и написано черт знает что!»

«Написано не „черт знает что“, – перебил судья строго, – а написано по-английски „Иорк“!» – перевел Ивану переводчик.

«Это все равно, Ер… – сказал Бебешин, – мы на это неграмотны. Прочитал я чудное слово, и это меня ужасно огорчило! Почему наше замазано! Иду тихо грека отыскивать, а на носу он был. Гляжу… ма-жут! Висят на носу два сукина сына, с долотами и молотками, и долбят в буковки. Сбивают! „Россию“ сбивают, алебастр в воду шлепают. Загнулся я за борт, гляжу… опять на дощечке еще двое, над нашим Орлом стараются, нашего Орла сшибают! Крыло уж ему отшибли, к головке подбираются. Рраз!.. – готово, нет головы! Как такое?!. Я их через борт… спрашиваю вполне вежливо… А с кораблей смеются, – вот вы что, господин судья, рассмотрите!..»