Читать интересную книгу Суть дела - Грэм Грин

— Давай поговорим о рождестве.

— До него еще так далеко, — поспешно возразил он.

— Не успеешь оглянуться, как оно придет. Я вот думаю: не позвать ли нам гостей? Нас всегда приглашают на праздники ужинать, а куда веселее позвать людей к себе. Ну хотя бы в сочельник.

— Пожалуйста, если тебе хочется.

— И потом мы все могли бы пойти к ночной службе. Конечно, нам с тобой придется не пить после десяти, но другим это не обязательно.

Он взглянул на нее с внезапной ненавистью — она сидела такая веселая, самодовольная, видно, обдумывала, как бы вконец погубить его душу. Он ведь будет начальником полиции. Она добилась того, чего хотела, — того, что она звала благополучием, и теперь душа ее покойна. Он подумал: я любил истеричку, которой казалось, что весь мир потешается над ней за ее спиной. Я люблю неудачников, я не могу любить преуспевающих. А до чего же благополучный у нее вид — она ведь одна из праведных. Он вдруг увидел, как это широкое лицо заслонило тело Али под черными бочками, измученные глаза Элен и лица всех отверженных. Думая о том, что он совершил и собирался совершить, он с любовью сказал себе: даже бог — и тот неудачник.

— Что с тобой, Тикки? Неужели ты все еще огорчаешься?…

Но он не мог произнести мольбы, которая была у него на языке: дай мне пожалеть тебя снова, будь опять несчастной, некрасивой, неудачливой, чтобы я снова полюбил тебя и не чувствовал между нами злого отчуждения. Ибо час уже близок. Я хочу и тебя любить до конца. Он медленно произнес:

— Опять эта боль. Уже прошло. Когда она меня схватит… — он вспомнил фразу из справочника: — грудь как в тисках.

— Тебе надо сходить к доктору, Тикки.

— Завтра схожу. Я все равно собирался поговорить с ним насчет моей бессонницы.

— Твоей бессонницы? Но, Тикки, ты же спишь как сурок!

— Последнее время нет.

— Ты выдумываешь.

— Нет. Я просыпаюсь около двух и не могу заснуть, забываюсь под самое утро. Да ты не волнуйся. Мне дадут снотворное.

— Терпеть не могу наркотиков.

— Я не буду их долго принимать, не бойся, я к ним не привыкну.

— Надо, чтобы к рождеству ты поправился, Тикки.

— К рождеству я совсем поправлюсь.

Он медленно пошел к ней через комнату, подражая походке человека, которой боится, что к нему опять вернется боль, и положил ей руку на плечо.

— Не волнуйся.

Ненависть сразу же прошла: не такая уж она удачливая, ей ведь никогда не быть женой начальника полиции.

Когда она легла спать, он вынул дневник. Вот в этом отчете он никогда не лгал. На худой конец — умалчивал. Он записывал температуру воздуха так же тщательно, как капитан ведет свою лоцию. Ни разу ничего не преувеличивал и не преуменьшил, нигде не пускался в рассуждения. Все, что здесь написано, — факты, ничем не прикрашенные факты.

«1 ноября. Ранняя обедня с Луизой. Утром разбирал дело о мошенничестве по иску миссис Оноко. В 2:00 температура +32°. Видел Ю. у него в конторе. Али нашли убитым». Изложение фактов было таким же простым и ясным, как тогда, когда он написал: «К. умерла».

«2 ноября». Он долго просидел, глядя на эту дату, так долго, что сверху его окликнула Луиза. Он предусмотрительно ответил:

— Ложись, дорогая. Если я посижу подольше, может, я сразу усну.

Но Скоби так утомился за день и ему пришлось продумать столько разных планов, что он тут же за столом стал клевать носом. Взяв из ледника кусок льда, он завернул его в носовой платок и, приложив ко лбу, подержал, пока сон не прошел.

«2 ноября». Он снова взялся за перо — сейчас он подпишет свой смертный приговор. Он написал: «Видел несколько минут Элен. (Опаснее всего попасться на том, что ты что-то скрываешь.) В 2:00 температура +33°. Вечером снова почувствовал боль. Боюсь, что это грудная жаба». Он просмотрел записи за прошлую неделю и добавил кое-где: «Спал очень плохо», «Плохо провел ночь», «Продолжается бессонница». Он внимательно перечел все записи: их потом прочтут судебный следователь, страховые инспекторы. Записи, как ему казалось, были сделаны в обычной его манере. Потом он снова приложил лед ко лбу, чтобы прогнать сон. После полуночи прошло только полчаса, лучше ему потерпеть до двух.

ГЛАВА II

— Грудь сжимает, как в тисках, — сказал Скоби.

— И что вы в этих случаях делаете?

— Да ничего. Стараюсь не двигаться, пока боль не пройдет.

— Как долго она продолжается?

— Трудно сказать, но, по-моему, не больше минуты.

Словно приступая к обряду, доктор взял стетоскоп. Доктор Тревис делал все так серьезно, почти благоговейно, будто священнодействовал. Может быть, по молодости лет он относился к человеческой плоти с большим почтением; когда он выстукивал грудь, он делал это медленно, осторожно, низко пригнув ухо, словно и в самом деле ожидал, что кто-то или что-то откликнется таким же стуком. Латинские слова мягко соскальзывали с его языка, как у священника во время обедни — sternum вместо pacem[22].

— А кроме того, — сказал Скоби, — у меня бессонница.

Молодой человек уселся за стол и постучал по нему чернильным карандашом: в уголке рта у него было лиловое пятнышко, оно показывало, что временами, забывшись, он сосет этот карандаш.

— Ну это, по-видимому, нервы, — сказал доктор Тревис, — предчувствие боли. Это значения не имеет.

— Для меня имеет. Вы можете дать мне какое-нибудь лекарство? Стоит мне заснуть, и я чувствую себя хорошо, но до этого я часами лежу, прислушиваясь к себе… Иногда я с большим трудом могу потом работать. А у полицейского, как вы знаете, голова должна быть ясная.

— Конечно, — сказал доктор Тревис. — Мы мигом приведем вас в порядок. Эвипан — вот что вам нужно. — Подумать только, как все это просто! — Ну, а что касается боли… — и он снова застучал карандашом по столу. — Невозможно, конечно, сказать наверное… Я попрошу вас тщательно запоминать обстоятельства каждого приступа… причины, которые, по-вашему, его вызвали. Тогда мы, надеюсь, сможем наладить дело так, чтобы исключить эти приступы почти полностью.

— Но что у меня не в порядке?

— В вашей профессии есть слова, пугающие неспециалиста. Очень жаль, что нам нельзя употреблять вместо слова «рак» формулу вроде Н2O. Пациенты нервничали бы куда меньше. То же самое можно сказать и о грудной жабе.

— Вы думаете, у меня грудная жаба?

— Все симптомы налицо. Но с этой болезнью можно прожить много лет и даже потихоньку работать. Мы должны точно установить, что вам по силам.

— Нужно мне сказать об этом жене?

— Не вижу оснований от нее это скрывать. Дело в том, что такая болезнь означает… выход на пенсию.

— И это все?

— Вы можете умереть от самых разных болезней прежде, чем вас доконает грудная жаба… если будете вести себя разумно.

— Но, с другой стороны, могу умереть в любую минуту?

— Мне трудно за что-нибудь поручиться, майор Скоби. Я даже не вполне уверен, что это грудная жаба.

— Тогда я откровенно поговорю с начальником полиции. Мне не хочется, пока у нас нет уверенности, тревожить жену.

— На вашем месте я бы рассказал ей то, что вы от меня узнали. Ее надо подготовить. Но объясните ей, что, соблюдая режим, вы можете прожить еще много лет.

— А бессонница?

— Вот это вам поможет.

Сидя в машине — рядом на сиденье лежал маленький пакетик, — он думал: ну, теперь осталось только выбрать день. Он долго не включал мотор, он чувствовал какое-то возбуждение, как будто доктор и в самом деле вынес ему смертный приговор. Взгляд его был прикован к аккуратной сургучной печати, похожей на подсохшую ранку. Он думал: все еще надо соблюдать осторожность, еще какую осторожность! Ни у кого не должно зародиться никаких подозрений. И дело не только в страховой премии, я должен оберегать душевный покой моих близких. Самоубийство — не то, что смерть пожилого человека от грудной жабы.

Он распечатал пакетик и прочел правила приема лекарства. Он не знал, сколько надо принять, чтобы доза была смертельной, но если принять в десять раз больше, чем полагается, тут уж наверняка не ошибешься. Это означает, что в течение девяти ночей он должен брать из пакетика по таблетке и прятать их, чтобы принять все вместе в десятую ночь. В дневник надо добавить еще несколько записей в доказательство того, что он хочет внушить; его надо вести до последнего дня — до 12 ноября. И надо записать, что он собирается делать на будущей неделе. Во всем его поведении не должно быть и намека на то, что он прощается с жизнью. Он задумал совершить самое большое преступление, какое знает католическая вера, так пусть же оно останется нераскрытым.

Сначала к начальнику полиции… Он поехал к себе на службу, но остановился возле церкви. Торжественность того, что он намеревался совершить, вызывала у него даже какой-то душевный подъем: наконец-то он будет действовать, хватит нерешительности и слабодушия! Он спрятал пакетик подальше и вошел, неся свою смерть в кармане. Старая негритянка зажигала свечу перед статуей богородицы, другая старуха сидела, поставив возле себя базарную корзину, и, сложив руки, глядела на алтарь. Если не считать их, церковь была пуста. Скоби сел сзади, у него не было желания молиться, да и что в этом толку? Если ты католик, то знаешь заранее: стоит совершить смертный грех, и никакая молитва тебе не поможет, — однако он с грустной завистью смотрел на обеих молящихся. Они все еще обитали в стране, которую он покинул. Вот что наделала любовь к стране, которую он покинул. Вот что наделала любовь к людям — она отняла у него любовь к вечности. И нечего себя уговаривать — он ведь уже не молод, — будто игра стоит свеч.