Усилению народной войны всемерно способствовали и сами находившиеся в Москве французы. Примером тому — приказ от 21 (9) сентября: «Император чрезмерно недоволен, что, невзирая на особенное повеление, которое он дал к прекращению грабежа, в Кремль входят целые отряды гвардейских мародеров…»[246]
Надо ж такое придумать! Гвардия — отборные, лучшие части, элита армии. Известны, к примеру, гвардейские кирасиры, гвардейские егеря — были даже гвардейские инвалиды, то есть подразделения, составленные из заслуженных гвардейских ветеранов. Но вот гвардейские мародеры — это явно новое слово в военном строительстве! Если же серьезно, то можно понять, что обстановка была уже такова, что даже гвардии, «старым ворчунам», главной опоре императора Наполеона, было плевать на его приказы.
Любопытно, однако, привести здесь описание французских историков, рассказывающих о том, как их компатриоты{108} возвратились в Кремль после пожара:
«Великая армия снова могла занять свои квартиры. Но как можно было теперь остановить солдат, прекратить грабежи, которым они предавались? (А теперь — особое внимание! — А. Б.) Союзники французов, особенно немцы, грабили вовсю. Москвичи называли их беспардонным войском, отличая их от „настоящих французов“. В Архангельском соборе, в Кремле, вюртембержцы осквернили и ограбили могилы древних русских царей. Благовещенский собор, где совершались бракосочетания царей, превращен был в конюшню; лошади кормились у алтаря и портили копытами мозаичный пол. Так как каменные церкви почти все уцелели от пожара, то солдаты всех национальностей расположились именно в них, оскорбляя русских осквернением святыни, употребляя иконы вместо столов, шутки ради одеваясь в священнические облачения, примешивая элемент маскарада к ужаснейшей драме века»[247].
Подумать только, шутники какие! Неувядаемое галльское остроумие — даже в полусгоревшем городе «настоящие французы» не теряли бодрости духа и чувства юмора! А грабила и насиловала, по мнению историков, лишь та разноплеменная сволочь, которую французы притащили с собой в Россию… Это только русские должны всегда и перед всеми каяться за реальные или мнимые грехи и ошибки отцов, а «цивилизованный» народ успешно находит «крайнего», оказываясь как бы и ни при чем.
Но современники свидетельствовали об обратном. Так, командир «летучего» отряда граф Александр Бенкендорф вспоминал: «Неприятель был вынужден отыскивать для себя продовольствие в окрестностях столицы. Он внес всюду беспорядок и грабеж и уничтожал сам то, что могло облегчить его продовольствие. Скоро окрестности города представляли пустыню; приходилось искать дальше, разделяться на мелкие отряды, и тогда-то началась для французов та гибельная война, которую казаки вели с такою деятельностью и искусством»[248].
Эта «гибельная война» получила официальное одобрение и поддержку. Главнокомандующий князь Кутузов так писал 20 сентября командиру 1-го корпуса графу П. X. Витгенштейну: «Поелику ныне осеннее время наступает, через что движения большою армиею делаются совершенно затруднительными, наиболее с многочисленною артиллериею, при ней находящеюся, то и решился я, избегая генерального боя, вести малую войну, ибо раздельные силы неприятеля и оплошность его подают мне более способов истреблять его, и для того, находясь ныне в 50 верстах от Москвы с главными силами, отделяю от себя немаловажные части в направлении к Можайску, Вязьме и Смоленску»[249].
Партизанская война 1812 года — тема интереснейшая и обширная, а потому, чтобы не быть ею поглощенными, мы не будем углубляться, но посмотрим на нее с противоположной и достаточно неожиданной стороны.
В авторских примечаниях к опубликованному в журнале «Отечественные записки» очерку М. И. Семевского{109} «Партизан Сеславин» говорится:
«Как кажется, нельзя вполне доверять Давыдову там, где он повествует о собственных подвигах. По крайней мере следующее место в одном из имеющихся у нас писем А. А. Бестужева (Марлинского) порождает в нас это сомнение: „Дениса Давыдова (пишет Бестужев Полевому 15 марта 1832 года) вы судите по его словам; а между нами будь сказано, он более выписал, чем вырубил себе славу храбреца. В 1812 году быть партизаном значило быть наименее в опасности, нападая ночью, на усталых и врасплох. Притом, французы без пушек и вне строя нестрашные ратники. Это не черкес и не делибаш, который не задумается вступить в борьбу с пятерыми врагами. Между прочим, я был дружен с Николаем Бедрягою, который служил с Денисом в 1812 году. Он говорит, что они могли бы в тысячу раз быть полезнее, если б Бахус не мешал Марсу. Денис вверился слишком какому-то Храповицкому и занялся более маскарадом да чаркою, чем делом. Бедряга уехал из отряда давыдовского за то, что он велел перерезать на честное слово сдавшихся ему французов“»[250].
Личность, творчество и трагическая судьба Бестужева-Марлинского{110} весьма привлекательны, однако мнение его представляется достаточно спорным, ибо он дает оценки Давыдову — вернее, выражает сомнения — с чужих слов.
Как говорится, на войне каждый солдат считает свой окоп главным и уверен, что на его участке было всего труднее. У этой «медали» есть две стороны: считая свою позицию самой главной, солдат будет драться до конца — однако на других, кто не был с ним рядом, он может смотреть свысока, мол, чего вы там понимаете, вот у нас было!.. Поэтому оценки партизанской службы, которые дают те, кто воевал в «летучих» отрядах, и те, кто был в составе Главной армии, весьма разнятся. Даже по тому немногому, что нами уже рассказано, можно понять, что отряд Давыдова нападал не только на «усталых и врасплох». Настораживают и некоторые утверждения Николая Бедряги{111}, с которым Александр Бестужев был дружен, а потому принимает его слова за истину.
Посмотрим же непредвзятым взглядом. Бедряга — тогда 36-летний штабс-ротмистр Ахтырского гусарского полка, находился в подчинении 28-летнего Давыдова, который был его тремя чинами старше. Денис пишет о нем так: «…малого росту, красивой наружности, блистательной храбрости, верный товарищ на биваках; в битвах — впереди всех, горит, как свечка»[251]. Вот и все, в «Дневнике партизанских действий» имя его упоминается еще три раза — в действии.
Зато фамилия «какого-то Храповицкого{112}» встречается в тексте «Дневника» порядка тридцати раз! Он не только был одного возраста с Давыдовым, но и давним его знакомым: их первая встреча произошла еще в 1807 году, когда Денис ехал к армии.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});