Итак, представления о богах и духах становятся более релевантными из-за организации наших нравственных суждений, которые сами по себе не особенно требуют наличия сверхъестественных сущностей. Под релевантностью я подразумеваю, что эти мысленные образы, помещенные в данный нравственный контекст, легко представимы и порождают множество новых умозаключений. Например, большинство людей чувствуют вину, когда подозревают, что своими действиями нарушают этическую норму. То есть независимо от того, чем они себя оправдывают, интуиция подсказывает им, что субъект, владеющий всей полнотой информации, классифицирует поступок как неправомерный. Выражение этой интуитивной подсказки в виде «что думают предки о моем поступке» или «как Господь относится к тому, что я сделал» помогает уложить в сознании то, что в противном случае выглядит крайне расплывчатым. То есть в большинстве своем наши нравственные интуитивные установки ясны, но их происхождение от нас ускользает, поскольку скрыто в психических процессах, к которым мы не имеем осознанного доступа. Воспринимая эти интуитивные установки как чью-то точку зрения, нам проще понять, откуда они у нас берутся. Однако это требует наличия идеи субъекта, обладающего полнотой стратегической информации.
Возможно, именно этим объясняется, почему идея «заинтересованной стороны» гораздо шире распространена и гораздо активнее присутствует в действительном ходе человеческих мыслей, чем идея «законодателя» или «образца». Модель заинтересованной стороны – это предположение, что боги и духи владеют всей релевантной информацией о наших действиях, а значит, и этическими представлениями, которые подсказывает нам интуиция. Как я уже говорил в начале, мы знаем, что религиозные кодексы и примеры не могут в буквальном смысле служить источником нравственных представлений. Эти представления на редкость схожи и у людей с разными религиозными понятиями, и у людей, не имеющих таковых. Кроме того, эти представления сами по себе возникают у детей, которые при этом никак не связывают их со сверхъестественным. И наконец, даже у верующих мысли на тему нравственности определяются интуитивными установками, общими для остального человечества, а не кодексами и образцами.
Итак, подведем итог: психология нравственных суждений – то, как дети и взрослые представляют моральные аспекты поступка, – вполне объясняется эволюционным развитием нашего вида как сотрудничающего. Но тогда для этих рассуждений не требуется никаких особых понятий религиозных сущностей, особого кодекса, особых образцов для подражания. Однако, если у вас имеются понятия о сверхъестественных сущностях, обладающих стратегической информацией, возможность легко встроить их в нравственные рассуждения, которые в любом случае будут иметь место, делает эти сущности более релевантными и значимыми. В какой-то мере религиозные понятия паразитируют на нравственных интуитивных установках.
Колдовство и беды
За время работы в Камеруне мне довелось слышать о сотнях несчастных случаев и подозрительных смертей, объяснявшихся, с точки зрения местных жителей, не чем иным, как происками колдунов. Такой-то упал с дерева, хотя всегда прекрасно лазил. У такой-то до сих пор нет детей, хотя она старается вовсю. Такой-то чуть не утонул в реке, потому что пирога перевернулась. Такому-то не повезло совсем, он попал под грузовик. В каждом случае мне говорили, что «здесь дело нечисто» – и «нечисто» в данном случае означало только одно: смерть или несчастный случай играет на руку некоторым людям, возможно обладающим тем самым загадочным органом под названием эвур. Кто именно эти колдуны и как они действуют – тайна, покрытая мраком.
Колдовством «объясняют» самые разные события: многочисленные болезни и другие напасти автоматически воспринимаются как воздействие злых чар. По словам фанг, колдовство стало таким распространенным и всепроникающим, транспортное сообщение и коммуникации настолько облегчили колдунам задачу, что уберечься нельзя нигде. Есть самые разные защитные меры – от ритуалов и амулетов до тайных обществ и заклинаний, но это слабое утешение для того, кто на каждом шагу наблюдает действие колдовских сил. Собственно колдовских действий в Камеруне, может быть, совершается не так уж много, но в разговорах они присутствуют постоянно и формируют отношение людей к неудачам.
Антрополог Жанна Фавре-Саада задокументировала обратный случай, когда колдовская деятельность имела место, но никто о ней не говорил. Начав работать в сельской местности на западе Франции, Фавре-Саада заметила, что большинство людей отрицали само существование колдовства. Стоило ей затронуть эту тему, и собеседники либо изображали неведение, либо признавали, что «раньше было» или по-прежнему существует в других местах, но не здесь. Все до единого отрицали свою осведомленность. Одна из основных причин – о колдовстве слишком много говорили другие. Журналисты, психиатры, социологи, школьные учителя и правительственные чиновники всегда рады были потешить антропологов и других гостей из города забавными рассказами о крестьянском мракобесии. Как отмечает Фавре-Саада, эти чиновники на самом деле плохо представляли себе, что происходило в их районе, и старательно закрывали на все глаза, подменяя истинную картину фольклорными рассказами о летучих мышах, черных кошках и заклинаниях. Колдовство присутствовало, но это были отнюдь не бабкины сказки и не способ пощекотать нервы, поскольку борьба между колдунами и их жертвами зачастую в буквальном смысле велась не на жизнь, а на смерть.
Первый признак воздействия колдовских сил – на дом и домочадцев обрушивалась череда несчастий. Что-то одно – выкидыш у коровы, болезнь члена семьи, автомобильную аварию – можно воспринять относительно спокойно, но, когда беды идут одна за другой, это пугает. Рано или поздно кто-нибудь открывал жертвам глаза на то, что дом подвергся воздействию колдовства и враг не успокоится, пока не разорит или не убьет их. Заодно этот «вестник» указывал на предполагаемого колдуна – как правило, соседа или близкого родственника. Причем вестник не просто сплетничал от нечего делать: разоблачая злоумышленника и представляя ситуацию в истинном свете, он автоматически вставал на сторону жертв. То есть дурными вестями он себя одновременно обелял и ставил под удар. Противостояние «разоблачителя» колдуну сопряжено с риском для жизни. На кону – стремление лишить колдуна жизненной силы и вынудить отступиться. Иными словами, борьба с колдовством – это тоже колдовская операция. Это еще одна важная причина никогда и ни за что о нем не говорить. Рассуждать о колдовстве означало для участников событий рассматривать конкретный случай, что, в свою очередь, значило принимать чью-то сторону. Утверждать, что никакой порчи на таком-то нет, значило встать на сторону агрессора; признать, что порча есть, значило объявить ему войну. Нейтралитет исключен – поэтому Фавре-Саада узнавала о подобных противостояниях, лишь когда ее причисляли к сведущим и поэтому потенциально мощным союзникам в борьбе с колдуном.
Сами ритуалы, молитвы, заклинания и амулеты, которые при этом применялись, очень сильно различались. Их характеристики нам не важны, важно другое: признав факт порчи, люди смотрели на все прошлые и настоящие события через призму борьбы с чрезвычайно сильным существом. Считалось, что колдуны обладают избыточной «силой» или «могуществом». Если обычные люди вкладывают силы в ферму и хозяйство, у колдуна они «выходят из берегов» и затопляют чужие участки – так, что владельцы могут захлебнуться. Борьба прекращалась, только когда колдун осознавал, что сплотившиеся против него силы оказались не менее могущественны. Поэтому важно было отражать исходящую от колдуна угрозу, посылая сигналы встречного вызова. Каждый раз, когда колдун смотрел на намеченную жертву – в сельской местности избежать встреч в принципе невозможно, – она должна была постараться выдержать его взгляд. Отвести глаза означало признать поражение.[87]
Под колдовством антропологи подразумевают возникающее у людей подозрение, что некоторые личности (как правило, знакомые) прибегают к магическим трюкам, чтобы подорвать чужое здоровье, везение или достаток. Представление о колдунах встречается почти во всех обществах, хотя и в разной форме. В каких-то местах обвинения носят открытый характер и предполагаемый колдун должен либо доказать невиновность, либо исполнить особые обряды, компенсирующие посягательство. Но, как правило, подозрение принимает форму слухов и редко излагается в открытую. (Учтите, что в антропологии термин «колдовство» применяется исключительно к ситуациям, когда колдовать считается преступным, поэтому мало кто признается в подобных действиях. Если кто-то и признается, то обставляет признание драматическими ритуалами. Это колдовство радикально отличается от современной «языческой» традиции ведовства, романтизирующей популярные европейские представления о ведьмах. Я веду речь исключительно о порицаемом, фантастическом колдовстве, которое обнаруживается по всему миру.)