Читать интересную книгу Рецензии на произведения Марины Цветаевой - Марина Цветаева

Вс. Фохт

Рец.: «Воля России», № 8–9

<Отрывки>{118}

В последнем номере журнала «Воля России» один из его редакторов, Марк Слоним, выступает в статье «Литературные отклики» на защиту пражских молодых поэтов и журнала «Версты» против И. Бунина и Антона Крайнего. Критиковать критику — дело нудное, но мы все же хотим остановиться на некоторых замечаниях Слонима, затрагивающих общеинтересные вопросы.

Слоним возмущен: статьи И.Бунина «продиктованы политикой, а не художественными оценками», написаны в резких выражениях, а кроме того, И.Бунин и А.Крайний восстают против еще недавно «своих» — Ремизова и Цветаевой — за «обращение лица к советской России». <…>

В том же номере «Воли России» помещены стихи Марины Цветаевой, о которой Слоним пишет в последней части своей статьи: «Ей дан необыкновенный пафос, в каждом слове — молниеносность, разительность. Смысл сгущен, сжат, в каждой фразе — переполненность, образ — и символ и формула». И далее: «Мне всегда странно, когда я слышу, что иные простодушные (вернее, простодумные) читатели не находят в произведениях Цветаевой ничего, кроме „набора слов“, и никак не могут докопаться до смысла ее стихов и поэм». — «Многие жалуются, что не могут понять ее стихов: на самом деле они не хотят сделать известного напряжения, чтобы проследить за бегом ее мыслей, за переполненностью ее души», и т. д.

Вот образец этой «насыщенности мыслью и эмоцией, содержанием».

Так светят седины,Так древние главы семьи —Последнего сына,Последнейшего из семи —

В последние двери —Простертым свечением рук…(Я краске не верю!Здесь пурпур — последний из слуг!)

…Уже и не светом;Каким-то свеченьем светясь…Не в этом, не в этомли — и обрывается связь.[420]

Читатель должен участвовать в творческом процессе поэта и «сделать известное напряжение», необходимое для полного претворения в себе Содержания — там, где это напряжение оправдано глубокой духовной сущностью творчества, а не вызвано синтаксическими затруднениями. «Высокое косноязычие» дано поэту именно для того, чтобы воздействовать на читателя, но поэт не имеет права ставить перед ним ребусы или крестословицы под предлогом «насыщенности». Чем одаренней художник, тем легче и строже подчиняется он законам речи. Связь, и логическая, и эмоциональная, все время обрывается в стихах Цветаевой (в последний период ее творчества) и естественно, что у читателя остается только тягостное ощущение не то мистификации, не то просто бессилия.

Слоним заключает свой панегирик Цветаевой утверждением, что она — «новое». — «Она перекликается с теми, кто в России». «…ее взволнованные строки кажутся там подлинным выражением пафоса и бури наших дней». Быть может, это и кажется тем, кто «пафос и бурю» мыслят только в распущенности и в болезненной эротике, сочувствуя всякому насилию над языком и читателем. Однако, к несчастью для Слонима и Цветаевой, «там» ее только бранят, и Слоним вряд ли сумел бы указать хоть одну хвалебную статью о Цветаевой в советской литературе. Может быть, такие статьи готовятся? <…>

Н. Рыбинский

Литературная хроника

<Отрывки>{119}

<…> «Обезьяньи палаты»,[421] как мухи, засиживают прекрасную русскую литературу. В беллетристике — Ремизов, в поэзии — Цветаева. И то, и другое — плохо; писать и кривляться гораздо легче, чем следовать художественным образцам, — вызывает много подражаний. Бездарный писатель под Ремизова, поэт под Цветаеву, потому что для этого вовсе не нужно быть искусным в слове, вполне достаточно одного кривлянья.

С ремизовщиной и цветаевщиной бороться необходимо. Система унаваживания хороша только в сельском хозяйстве; подлинное же искусство не терпит дешевизны.

И потому на благодарном поле родной литературы, не раз дававшем такие всходы, что их хватало на целый мир, — особенно досадно видеть произрастающие плевелы, и нет сил, чтобы удержаться и не отделить их от золотистой и чистой пшеницы…

Не путем литературы идут и Ремизов, и Цветаева, и все иже с ними. Но дешевка и реклама делают свое дело, и потому задолго до всякого юбилея, такие писатели уже имеют известность, а иногда и славу. <…>

Цветаева? Это та, которая такие стихи пишет! без глаголов… «Он ее»… И не догадаешься, в чем дело. Пишет, может быть, и плохо, но, знаете ли, — смело…

Так создается популярность. И потому там, где рядовой читатель только пожимает плечами и неуверенно говорит:

— Не понимаю, но раз все восторгаются, несомненно, что-то есть…

Слыша это, хочется сказать ему:

— Не бойся, друг, сметь свое суждение иметь.[422] Прекрасная вещь всегда прекрасна, без всяких пояснений и догадок. А в писаниях этих писателей нет ничего, кроме убогой пустоты, прикрытой такой убогой формой.

Известность писателя далеко не всегда соответствует его ценности. И при нашем литературном богатстве, мы не только можем, но и должны от времени до времени делать уборку и сбрасывать то, что не литература.

М. Гофман

О «Верстах» и о прочем

<Отрывки>{120}

Вышел второй номер «Верст». О первом номере этого журнала так много говорили и писали, вокруг него создавалось столько легенд, слухов и сплетен,[423] что трудно вполне беспристрастно писать о «Верстах». Будем, однако, справедливы и признаем, что вторая книжка «Верст» составлена гораздо интереснее и содержательнее первой.

Интереснее, прежде всего, литературно-художественный отдел, заключающий в себе псевдогреческую трагедию Марины Цветаевой «Тезей» (первая книжка открывалась также М.Цветаевой — ее поэмой «Гора»), отрывки из романов А.Веселого «Восстание», Ю.Тынянова «Кюхля» («Конец») и Андрея Белого «Москва под ударом», и документы — под громким именем «Россия», за подписью Алексея Ремизова.

В трагедии Марины Цветаевой много удачных и сильных мест (хороша сцена Тезея с Ариадной, прекрасна сцена Тезея с невидимым Вакхом), гораздо слабее хоровые партии; досадно очень частое и утомительное употребление одного и того же размера, для правильного чтения которого автор должен был сделать пояснение: с перерывом между первым и вторым слогом («т. е. (!), — говорит Марина Цветаева, — равная ударяемость первого и второго слога»); размер этот поэт употребляет очень искусственно, насильно разрывая один слог от другого, по типу:

Бой—цу-быкоборцу —

такое совпадение метрических ударений с логическими, как в стихе:

Роз, лавры вершин —

встречается очень редко, между тем как только такие стихи и законны для данного размера. <…>

Я читал и перечитывал обе книжки «Верст» с целью найти какие-нибудь следы большевизма или сменовеховства, в которых так упрекали новый журнал,[424] и, несмотря на всю внимательность медленного чтения, ничего не мог найти. Журнал имеет очень определенную физиономию, но не сменовеховскую, а евразийскую, смешивать же евразийство со сменовеховством или наивно, или недобросовестно.

На походе, ожесточенном походе, открытом парижскими писателями и критиками (только парижскими) против «Верст», стоит несколько остановиться, ибо в этой литературной войне допускались такие нелитературные средства и приемы, которые не могут быть допущены в литературной критике: литературных противников и соперников побивали в глазах публики тем, что объявляли их большевиками и сменовеховцами. Поход был начат И.Буниным, но на его критике не хочется останавливаться, ибо для него большевизм — всякая перепечатка советской литературы (чем занимаются, однако, все эмигрантские издания) и все, что напечатано по новой (или, по Бунину, заборной[425]) орфографии. Не так наивна Зинаида Гиппиус — Антон Крайний. Антону Крайнему показалось недостаточным прямое нападение на «Версты» выдерганными цитатами (после чего он говорит о том, что добросовестно привел все содержание «Верст»): в последней книжке «Голоса минувшего на чужой стороне» (вышедшей в октябре) Антон Крайний нападает на «Версты» через голову «Благонамеренного» (последняя книжка которого вышла в марте 1926 года).

«Благонамеренный» издавался очень молодым и талантливым поэтом князем Д.А.Шаховским, подававшим большие надежды (стихи его отличались исключительной для нашего времени прозрачностью, невесомостью стиха). Говорю подававшим, в прошедшем времени, потому что летом прошлого года князь Шаховской ушел в монастырь. Неискушенный в литературных дрязгах, идеалист и мечтатель, набожный и тихий Шаховской задумал основать исключительно литературный журнал (журнал «Литературной культуры»). Первая книжка его «Благонамеренного» вышла в январе прошлого года, оказалась очень хорошо составленной и встретила во всей русской эмигрантской критике единодушно-благожелательный прием.[426] Журнал имел совершенно определенный, никем не оспариваемый успех. Не то произошло со второй книжкой «Благонамеренного», вышедшей в марте. Прошлый сезон прошел под знаком Марины Цветаевой: об этом бесспорно талантливом поэте кричали во всех поэтических кабаре и превозносили ее выше всякой меры и не по заслугам. Во второй книжке своего журнала князь Шаховской отвел много места Марине Цветаевой — и похвалам ей, и ее собственным писаниям. В одной своей статье, очень остроумной и убедительной, Марина Цветаева, рядом цитат, обнаружила невежество присяжного литературного обозревателя «Звена» — Георгия Адамовича. Этого достаточно было, чтобы парижские критики обрушились на Шаховского[427] и Марину Цветаеву (а после доклада Святополк-Мирского, в котором он задел некоторых из сильных мира литературного, и на Святополк-Мирского[428]). Шаховской не выдержал этой травли и замолчал. Летом, повторяю, он ушел в монастырь и, таким образом, теперь находится не среди нас и не может отвечать, какие бы клеветы ни распространялись о нем.