Это я… расклеилась, когда из меня сделали Сэма. Огромная неуклюжая туша мужского пола. Но когда Сэм… когда я увидел тебя, мне стало страшно. Сначала я думал, что ошибаюсь, – но нет. Вот почему я промолчал. На второй день я чуть не покончил с собой, а ты ничего не заметила.
Вот холера. Только и остается, что хлопать глазами.
– Я плохо справлялась со своими проблемами, – оправдываюсь я.
– Да, теперь я это понимаю. – Голос у Сэма тихий, почти безжизненный. – Но какое-то время я не мог тебя простить. Потому что, знаешь, я был здесь раньше. То есть не здесь конкретно, а в месте с подобными вводными.
– У ледяных упырей? – спрашиваю я прежде, чем прикусить язык.
– Да. – Он замирает, потом встает. – Целая планета разумных существ, не попавших на праздник Техноускорения, – существ, которые, вероятно, не выживут без посторонней помощи. Чтобы разработать технологии с нуля, им потребуется уйма времени. И они уже почти исчерпали легкодоступное ископаемое топливо. – Сэм снова садится на скамью, но на этот раз достаточно далеко, чтобы я не дотянулась до него. – Их удел – длиться через потомство, умирать от старости… иногда вести войны, иногда умирать с голоду или гибнуть в катастрофах и эпидемиях.
– И как долго ты там пробыл? – спрашиваю я.
– Две гигасекунды. – Сэм поворачивает голову, чтобы встретиться со мной взглядом. – Я был частью… как это правильно сказать… репродуктивной единицы. Семьи. Я родился ледяным упырем, прошел весь путь от юности до старости. И почти упустил из виду, что мой срок подошел. Убежал в тундру, выгрузился через модем… но едва не опоздал. Я тогда был уже неизлечимо болен и близок к тому, чтобы стереться… умереть с концами. – Сэм смотрит отстраненно. – Все известные разумные расы, в своем развитии не достигшие Техноускорения, имеют репродуктивную стратегию типа K [13]. Я пережил своих партнеров, но у меня было трое детей, которые нашли себе пары и принесли в мир огромное количество внуков… – Он вздыхает.
– Тебе не тяжело о таком рассказывать? – спрашиваю я. – Всё в порядке?
– Я не знаю. – Он смотрит на меня. – Я просто хотел, чтобы ты знала, кто я и откуда. – Его взгляд упирается в гальку под ногами. – Я – не тот, кем выгляжу сейчас. Это какая-то пародия. Чувствую себя… очень глупо.
Я поднимаюсь на ноги. Думаю, выслушала достаточно.
– Ладно, давай проясним ситуацию. Ты – бывший ксенобиолог, который слишком сблизился с теми, кого изучал, и это плохо сказалось на твоей эмоциональной стабильности. У тебя тяжелый случай телесной дисфории, и ты наверняка отметил это в анкете, но Фиоре со товарищи наплевали на это с высокой колокольни. Ты хорошо умеешь отрицать – и себя, и других, – но покончить с собой тебе духу не хватило. – Я уставилась на него. – Это всё или я что-то упускаю? – Я хватаю его за руки и натурально срываюсь на крик: – Это всё?!
В этот момент я осознаю сразу несколько вещей. Я очень, очень зла на него, хотя это далеко не все, что чувствую. Злость такого рода – не та, какую испытываешь по отношению к незнакомцу или врагу. И хотя я тренируюсь будто сумасшедшая и нахожусь в гораздо лучшей физической форме, чем была, когда прибыла сюда, Сэм тоже не лыком шит: у него перевес в тридцать килограммов и перерост в тридцать сантиметров по сравнению со мной. Просто потому, что он – мужчина и сложён как танк. Может, злиться и кричать в лицо человеку, который гораздо больше меня и который сейчас в шоке от вновь накатившего плохого опыта, – не самое мудрое решение, но мне все равно.
– […],– бормочет он.
– Что-что? – говорю я ему. – Повтори, пожалуйста.
– […],– повторяет он так тихо, что я не могу расслышать его из-за шума крови у себя в ушах. – Вот почему я не покончил с собой.
Я качаю головой.
– Мне кажется, я плохо тебя слышу.
Сэм таращится на меня.
– Кем ты была раньше? – требовательно спрашивает он.
– Ну… давным-давно я была историком. Потом началась Война Правок, и я стала солдатом. Далее сделалась таким солдатом, которому нужна подготовка историка, затем потеряла память. – Я гляжу на него в ответ. – А теперь я чокнутая неумеха домохозяйка и библиотекарь на полставки вдобавок. Что непонятного? Но вот что я тебе скажу – в один прекрасный день я снова заделаюсь солдатом!
– Но это все наносное! Это не ты. Ты мне ничего не сказала! Откуда ты родом? Была ли у тебя когда-нибудь семья? Что с ними случилось?
Он выглядит встревоженным, и вдруг я понимаю, что он боится меня.
Боится? Меня? Я делаю шаг назад. И тут вспоминаю, как, вероятно, выглядит сейчас мое лицо, и вся моя кровь словно в один миг заменяется ледяной водой. Потому что его вопрос воскресил воспоминание – надо думать, одно из тех, которые мое прежнее «я» намеренно подвергло забвению перед операцией. Потому что знало, что оно вновь всплывет – и забывать его было больно. Но знать, что оно может быть стерто грубым вмешательством докторов-храмовников, еще больнее. Я тяжело опускаюсь на скамейку и отворачиваюсь от Сэма, потому что не хочу видеть выражение сочувствия на его лице.
– Они все погибли на войне, – безжизненным голосом произношу я. – И говорить об этом нет смысла.
* * *
По ту сторону сна очередной кошмар выныривает из омута подавленной памяти и наведывается в гости. На этот раз я твердо знаю – он реален, правдив, такое действительно происходило со мной. Я не волен отвергнуть даже малейшую деталь, и это самое ужасное.
Концовка уже написана, и о хеппи-энде речь не идет.
Во сне я – изящный мужчина ортогуманоидного типа, с длинными струящимися зелеными волосами и неким качеством, которое мои партнеры описывают как «чудесный заразительный смех». Я намного моложе – живу едва ли три гигасекунды – и счастливее. По крайней мере, поначалу. Состою в стабильных семейных отношениях с тремя другими основными партнерами, плюс имею случайные связи с пятью или шестью приятелями. Мы полностью бисексуальны – либо по природе своей, либо благодаря модификации нашей лимбической системы, заимствованной у шимпанзе бонобо. В моей семье – двое детей, и я планирую завести еще парочку через половину гигасекунды или около того. Мне повезло и с призванием: я исследую историю теории разума – аспект культурной идеологии, обретший важность только после Техноускорения. Да, он то входит в моду, то вновь выходит из нее, но, по мне, – это критически важная дисциплина. Благодаря ей мы знаем, например, что в прошлом XXIII веке большая часть человечества почти на гигасекунду была превращена в полусознательные автоматоны, действующие под эгидой некоего Высшего Разума. Я с большим интересом изучаю, как все произошло и как распалась эта когнитивная диктатура. Ход исследований требует множества экскурсий в старые храмы памяти.