— Куски! Что они решают? Нет, не надо было трогать этот фильм. Пусть бы остался таким, какой есть. Как документ. Документ тех лет, когда люди творили, не зная что. И' все «во имя», «во имя». И показывать его время от времени всем, чтобы никто не забывал, во что их превращали!
Вера Петровна вдруг неожиданно рассмеялась, да так, что Ф. Г. замерла на месте:
— Вера, что с тобой? Не сходи с ума!
— Нет-нет, Фуфа! Я просто представила, что я согласилась на свой юбилей. Пышный, с помпой — такой, какой ты обожаешь! «50 лет в искусстве»! Сижу под этим лозунгом, на груди иконостас от «Ворошиловского стрелка» до значков лауреата. И кресло обложено со всех сторон цветами, как гроб. И вдруг в приветствии слышу, что всю жизнь делала не то, призывала не к тому, вела не туда! Разве не смешно?
— Безумно. До икоты, — сказала Ф. Г., не улыбнувшись. Нас догнала дежурная сестра:
— Вера Петровна, к вам приехали!
У ворот стояла машина. Марецкая подошла к шоферу.
— Ну вот, надо ехать, — сказала она, — у Юрия Александровича недомогание! Ребенку требуется мамочка. Набрал полный театр жен, а когда недомогание, требует меня! Надо ехать.
— Верочка, как же так? — Ф. Г. явно растерялась.
— Ничего, не расстраивайтесь, я скоро вернусь. А на том юбилее я бы нашла что сказать. Не все, что я сделала, можно сбросить со счета. Хотя бы нашу «Свадьбу» — разве ее, Фаиночка, мы кому-нибудь отдадим?!
— Вот вам многоплановость, — сказала Ф. Г., когда машина скрылась. — Печальная очень. Тут все. И болезнь прежде всего. У Веры что-то с головой — видите, она парик не снимает. Ужасный, по-моему. Мне говорили, что врачи обнаружили у нее опухоль в мозгу. Ей, кажется, не сказали, но, видно, она о чем-то догадывается. Знает, что будет операция. И Завадский тоже! Ну зачем дергать человека, если он приехал отдохнуть?! И насчет жен Вера права. Гарем! Вера в нем, правда, чувствует себя старшей — она главная жена Юрия Александровича. Была у него женой Ирина (Анисимова-Вульф), ее он сделал режиссером, потом — Уланова, слава Богу, у нас не танцевала, потом еще и еще, все получали главные роли, двое еще действительно до сих пор в нашей труппе…
Но дело не в этом. Вы не поняли, почему я согласилась идти смотреть эту картину, в которой Вера вовсе не плоха. Картину делали тогда, когда двух Вериных братьев расстреляли, — ну, как бухаринцев, шпионов, «врагов народа», что там еще можно было придумать?! — а младшенькую сестренку, Танюшу, посадили и выслали без суда и следствия по этапу. В этот момент Вера и должна была произносить на съемках все эти слова о прекрасной жизни, благодарить и кланяться…
Юрий Александрович сделал тогда гениальный шаг — может быть, единственный за свою жизнь: увез весь свой театр в Ростов-на-Дону, встал на трудовую вахту, обслуживал передовиков сталинских пятилеток. Укатил из Москвы и сохранил театр, сохранил Веру. Это по его совету она согласилась играть Александру Соколову — роль-то была вовсе не ее, до того ее знали как характерную актрису!
А я ее впервые увидела в кино. Шел «Дом на Трубной», еще немой фильм. И вдруг на экране появляется девушка в косыночке, курносенькая, глазки сверкают.
— Это что за прелесть такая с гусем? — спросила я подруг. — Надо бы с ней познакомиться.
И вот теперь мы в одном театре. С Завадским она прожила недолго — у них сын общий, Женя, режиссер, тоже в нашем театре. Но к Вере Юрий Александрович всегда относится нежно — это достойно уважения. Всю жизнь — вот так выпало — он находится где-то рядом, знаю его как облупленного, а как режиссера ненавижу. И есть, есть за что. И за Веру, наверное, тоже: ведь актрисы все завистливы. Не верьте тем, кто это отрицает. И мне тоже.
А в театре мы с Верой даже дружим. Или по крайней мере приятельствуем. Люблю я это слово — полнозвучное! В театре про меня рассказывают всякие глупости, надеюсь, вы не верите им? Будто я пришла как-то на спектакль и объявила: «Все, вступаю в партию!» «Зачем?» — поразились все. «Надо! — будто сказала я. — Должна же я хоть на старости лет узнать, что эта сука Верка говорит обо мне на партбюро! »
Смеетесь? И вы тоже. Ну неужели, вы думаете, я не знаю, что Вера Петровна никогда в партии не была и быть не могла. Да и кто бы туда ее пустил?..
«Для вас»
После обеда Ф. Г. легла отдохнуть, а я вышел на балкон — с книгой и своей тетрадкой. Записываю теперь впечатления. Хорошо здесь, тихо. И никогда столько времени на записи у меня не было.
Ф. Г. не спит. Вон подошла к столику, села и тоже стала что-то писать. Меня не окликает. Каждый занят своим. Атмосфера творчества спустилась на санаторий имени Герцена!..
Потом Ф. Г. выходит на балкон и садится в шезлонг напротив. В ее руках две странички.
— Хочу прочесть вам. Слушайте.
«Никогда не могла отказать себе в удовольствии сравнивать людей с животными. Господь Бог так много сотворил за семь дней, что начал повторяться. И это помогает нам сегодня почувствовать человеческий характер, а может быть, даже и человека целиком.
Бруновская — гигантский попугай.
Ия Саввина — помесь гремучей змеи с колокольчиком.
Завадский — вытянутый в длину лилипут.
Глеб — фокстерьер. Он несется по жизни, только задние ноги сверкают. Остановится, навострит уши, удивится, но природа требует продолжать бег. И он мчится дальше.
А я, дура, начинаю ревновать, когда он заинтересуется кем-то другим. Забываю, что это тоже ненадолго».
Вот все… Вы обиделись?
— Нет. Но это как-то неожиданно. И я думаю, справедливо ли?
— Только не стройте из себя «целку-невидимку»! Я не собиралась оскорблять вашу невинность. А фокстерьер — это же прекрасно, глупый вы человек. Сравнения с собакой у меня только для хороших людей: я же сама собачница и собак обожаю! И если женщина — друг человека, то собака — тоже. И прежде всего.
— А переписать это мне можно? — спрашиваю я примирительно.
— Нет, вы все-таки странный человек, — грустно усмехается Ф. Г. — Неужели не сообразили, что все это писалось для вас?..
В каждой шутке есть доля
Как-то я сказал Ф. Г., что начал записывать свои впечатления от «Сэвидж» и от некоторых событий, связанных с нею. Ф. Г. попросила прочесть ей написанное. Просила очень настойчиво и обеспокоенно.
В один из ближайших дней мы пошли в сад на Котельнической, устроились в стороне от протоптанных аллей, и я начал читать. Ф. Г. слушала с интересом, изредка что-то уточняла, просила исправить, иногда смеялась, спрашивая:
— Неужели так было? Боже! А после чтения заметила:
— А вы знаете, ведь у вас получается целая книга. Я не помню точно, но, кажется, Герцен сказал: «Частная жизнь сочинителя есть драгоценный комментарий к его сочинениям». Может быть, это действительно так. Я бы никогда не сумела написать о себе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});