Читать интересную книгу Умное Небо - Александр Мень

Храни Вас Господь.

Ваш прот. А. Мень

ПРИЛОЖЕНИЯ

АВТОБИОГРАФИЯ. Сестра Иоанна (Рейтлингер)

Образ жизни родителей

По окончании университета папе (единственный сын генерала Рейтлингера[132]) предложили оставление при нем, что давало возможность научной деятельности, но он предпочел государственную службу. Его либеральные друзья слегка за это его «презирали»; впрочем — главный его друг — Куркотовский, как и Глейбер, муж Лидии Владимировны, родной сестры Ольги Владимировны (Оболенской), умерли очень рано. Образ его жизни слегка окрасился этим выбором.

Мать наша, хотя и дочь генерала Н. Гонецкого[133], брата Ивана Степановича, героя Плевны[134], (воспитанница Смольного института, поклонница Ушинского) не любила «светскость», воспитывала нас очень просто, будучи как бы прирожденным педагогом, и несла светские обязанности, необходимые в то время, скорее, как бремя.

«Лидия Николаевна — единственный педагог, которого я встречала в жизни», — говорила впоследствии Ася Оболенская (будущая мать Бландина).

«Мама, ты воспитывала нас внушением».

С раннего детства, при всей своей жертвенной любви к нам, — полное отсутствие баловства, и при этом — свобода (например — когда видела с моей стороны нерешительность, — не берет на себя решение, а предоставляет его мне и т. д.).

Родились мы все на Знаменской улице, близ храма Знамения (ныне снесенного), около Николаевского (ныне — Московского) вокзала.

Вскоре наш отец получил очень хорошую службу[135] в Государственных сберегательных кассах[136].

Квартира казенная — десять комнат: три детских — из них одна — классная, кабинет папы, большая зала и большая спальня родителей, разделенная занавесом на будуар и собственно спальню.

Но мама живет в маленькой комнатке, с выходом в коридор. Уже после смерти родителей мне рассказали: мама, боясь рака — от него умерли ее мать 37 лет отроду, оставив 12 человек детей, и одна из старших сестер — отказалась от супружеских отношений: «Мне надо сохранить свое здоровье и жизнь, чтобы воспитывать своих детей». Все родственники это знали. Папа: «Не в состоянии вести такую жизнь — не хочу путаться с проститутками, выбираю одну женщину» (нашу бывшую няню). От нее — 2 девочки, одна умерла почти сразу, другая — здравствует и поныне в Москве.

Смерть Оли. Мамино «обращение». Воспитание

Старшую сестру Олю — едва помню: она нам говорила: «Стыдно, не любишь маму, не моешь руки до локтя!»

Ее отдали в гимназию 14-ти лет; тотчас же заразилась скарлатиной (в то время плохо ее лечили) и сгорела в две недели. Горе родителей было непомерно — самая старшая, самая талантливая и, кажется, самая любимая (особенно для папы).

В то время — принято: после няни — у детей «бонны» (с «языком»; у нас — немецкий; мы им овладеваем само собой, в 6 лет говорим, как по-русски). Потом — более интеллигентные — гувернантки.

Лидия Васильевна Набадьева (очевидно, не без еврейского происхождения), талантливый, властный педагог, подчиняет нас своему влиянию. Мы ее очень любили, но наказания ее нас угнетали (на спину пришивает плакат с написанием вины, в таком виде выводят иногда к гостям в залу и во двор, где мы играем с детьми).

Маме эти меры не нравились, и ее власть над нами. Больше в нашем доме ее не помню.

С детства мама, конечно, была воспитана в христианской (православной) вере, и даже взрослыми девушками они, по-видимому, были обязаны ходить с дедушкой в церковь. («Вот, мы ворчали, когда должны были идти с дедушкой в церковь, а теперь хочу — и не могу», — много позднее, когда папа из-за своих болезней или капризов ее не пускал, говорила мама). Очевидно, их не минул отход тогдашней молодежи от церкви (осталась так и бедная тетя Наташа!) Смерть Оли не могла не вернуть маму к церкви и, конечно, окрасила всю ее жизнь. Но тенью своего горя она наше детство не омрачала — мы росли в жизнерадостной атмосфере, и такой же была наша религиозность (хотя — помню ясно — мне не чужда была «память смертная» в довольно юном возрасте).

Нас водили к первой исповеди и к заутрени — было прекрасно!

Какая-то маленькая чудесная «домовая» церковь при музее Александра III (ныне — Русский музей); попадать в нее надо было по каким-то бесконечным, таинственным коридорам с чудесным запахом масляной краски.

Маленький мальчик в квартире под нами — болен — менингит — почти неизлечимая болезнь. Мы молимся о нем (нас об этом просит мама) — он выздоравливает. Мы верим — по нашим молитвам.

В первый день Пасхи мы ездили на Олину могилку. Паровичок от Лиговки, пыхтя и отдуваясь, тащил нас до Лавры. Мы вешали на скромный крест золотые фарфоровые яички — два больших, пять — разного размера — от большого до самого маленького — символика!.

Учение

У папы интриги на службе. Меняет ее на другую. Переезжаем в скромную квартиру на Фурштатской ул. Мы рады — мама всецело с нами. Гуляем с ней в Таврическом саду. В гимназию (после опыта с Олей) она отдавать нас не хочет. Маленькая, быстренькая, стриженая — типичная «кадетка» (партия К-Д — конституц.-демокр.) — Евгения Дмитриевна Кахина, неизменно спорящая с папой во время завтрака и возмущающаяся каким-либо очередным политическим событием, учила нас по всем предметам. На улице Фурштатской, в доме управления протопресвитера военного и морского духовенства — маленькая домовая церковь. Старенького протопресвитера Жалобовского почти всегда заменял чудесный, скромный, тихий о. Федор.

«Аще кто благочестив...»

«Огорчися — ибо упразднися, огорчися...» — его чудесно выразительное чтение и какие-то сильные ударения, — даже сейчас, больше чем через полвека, я могу восстановить в ушах![137] (Мама выражает свое восхищение талантливому регенту).

Мещерские и Оболенские. Гимназия

Мария Андреевна Мещерская, хотя и родная сестра очень либерального «кадета» Владимира Андреевича Оболенского, — маме теперь ближе по своему мировоззрению (она верующая). Александра Оболенская, ее мать, — одна из самых просвещенных женщин своего времени, основала гимназию своего имени в собственном доме на Басковом переулке[138].

Мария Андреевна, по смерти матери — естественная собственница гимназии, не унаследовала ее даров. Все ведение в руках талантливых педагогов — Гердта, Форстена и чудесной Елизаветы Николаевны Терстфельд.

Владимир Андреевич Оболенский[139] — брат ее, все время высылаем за «черту оседлости» — наконец обосновывается в Петербурге, и его старшие дочери, Ася[140] и Ирина, вместе с Лидой и мной (наши ровесницы) поступают в гимназию (наша старшая — Маня — еще раньше), и мы неразлучно дружим всю жизнь.

Пристаю к Ирине: «Может ли быть мораль без религии?» — но мама просит нас не говорить с ними о религии, зная, что они не были воспитаны, как мы[141].

«Ореховая горка»

«Красная мыза» — небольшое имение Мещерских (как у многих петербургских жителей) в Финляндии. На одной из дач (они их сдавали) — с самого рождения мы живем все лето.

Мы подросли.

Маме не нравилась светская атмосфера окружающего общества. После долгих поисков родители купили участок на берегу длинного (9 км) соседнего озера — очень живописное и уединенное место.

Крестьянскую избу, стоявшую на высоком берегу, переделали в скромный дом — мы проводили в нем наши летние и зимние каникулы.

Жизнь на этих каникулах распределена между занятиями, музыкой (все по очереди перед обедом играли с мамой в 4 руки), рисованием (каждый день хожу «на этюды» — громко сказано! — акварели выбранных мест пейзажей), отдыхом, купанием и чтением.

«Гутэ» — чудесные крынки простокваши. Мама читает вслух по-французски (или финский народный эпос «Калевала» в переводе), мы — рукодельничаем. (Мама тоже весь день работала). Изредка приезжали издалека гости. Приезжал из города папа.

Храм

Известный врач и ученый Боткин в своем имении с дачами многочисленного семейства (недалеко от «Красной мызы») выделил участок и построил на нем храм — туда ездили мы всегда с родителями, живя на «Красной мызе».

Окрестные жители более отдаленных мест — ближе к «Ореховой горке» — сложились и по прекрасному проекту архитектора Пронина построили на Кирха-Ярве храм в стиле наших деревянных храмов севера[142]. Туда ходили мы даже и пешком, когда кто захочет, и в одиночку — прекрасно!

Первая мировая война

С переездом на лучшую квартиру (папа опять на хорошей службе) у нас стали бывать люди.

Папа (он и поет, и сочиняет музыку для романсов, рисует и т.д. — все немного по-дилетантски[143]) — человек увлекающийся: теософия, Успенский, «знаменитый» — («пресловутый») «грек» — Гурджиев (мама держалась от этого немного в стороне — без доверия). Бывал и Мережковский со своей Зинаидой Гиппиус (мы, конечно, совсем в стороне; Маня — в Медицинском институте, Лида — на Бестужевских курсах, мы (младшие) — в гимназии (но уже определяются интересы: посещаю — впервые в жизни — выставки — Нестерова, Серова, Мир Искусства с Красным конем Петрова-Водкина. Мне дарят прекрасные монографии — Левитана, Серова и др.).