Дорогин не пил, лишь для приличия наполнил рюмку. Он сидел с ней и, когда звучала очередная фраза в память Григория Склярова, прикладывался губами к краю. Зато дед Михась выпивал, не оставляя на дне ни капли. Он еще умудрялся встряхивать рюмку над открытым ртом, хотя по всему было видно, что напиться не стремится. Он, как отметил Муму, был из той породы людей, которые могут выпить черт знает сколько и оставаться при этом относительно трезвыми. К такой породе относился и он сам, поэтому чувствовал родственную душу издалека.
Было удивительно и то, что люди, собравшиеся сегодня, не забывали повода, который свел их вместе, хотя, бывает, что не пройдет и часа за поминальным столом, а кто‑нибудь уже затянет песню, забывшись, протянет рюмку, чтобы чокнуться, станет заигрывать с чужой женщиной.
— Больше уже вряд ли кто‑нибудь подъедет, — говорил дед Михась, наклоняясь к Дорогину, — кто хотел, тот Гришку помянул. И заметь, при жизни его не очень‑то любили, мало от кого слово хорошее услышать можно было.
— Почему?
— Работа у него такая. Егерем работать — редко кто выдерживает, да еще чтобы при этом честным человеком остаться. Тут тебе и деньги посулят, и пугать начнут. А он был крепкий, как кремень, ни разу не сломался, даже когда с внучкой плохо стало. Мог бы, казалось, против совести пойти, никто бы слова не сказал, поняли бы, зачем человеку деньги понадобились. А он… — и тут дед Михась замолк.
На узкой лесной дороге заслышался треск мотоцикла. Дорога выходила из леса и буквально растворялась на лужайке перед рекой, так что тот, кто ехал, направлялся именно сюда.
— Кого еще несет? — пробормотал Михась.
По его глазам Дорогин понял: тот уже догадался, кто едет на мотоцикле, но не хочет себе раньше времени портить настроение.
Резкий звук двигателя нарушил гармонию, воцарившуюся среди людей. Этот грохот буравил спокойный, вечерний воздух, от него, казалось, даже подрагивает ярко–красное солнце, клонившееся к горизонту. Мотоцикл вынырнул из леса на большой скорости. Двое мужчин сидели на нем: задний одной рукой ухватился за багажную решетку, второй придерживал на голове камуфляжную кепку с длинным
козырьком. Сидевший же впереди вел мотоцикл так, словно мчался по гоночной трассе — пригнувшись, зло поглядывая по сторонам, будто боялся, что его обойдут невидимые соперники.
— Овсейчик пожаловал, — донесся до Дорбгина недовольный голос деда Михася.
Люди в камуфляже вели себя как хозяева, их тут боялись. Мотоцикл, грохоча двигателем, объехал разложенную на траве скатерть и людей, сидевших возле нее. Щелкнула подножка, и двое таможенников подошли к импровизированному столу.
Им никто не предложил сесть. Молчание затянулось.
Старший сержант Овсейчик полез за пазуху, достал бутылку водки и кольцо самодельной колбасы в полиэтиленовом пакете. Поставил угощение.
— Рюмки пустые у вас, мужики, найдутся, чтобы Гришку помянуть?
— Не думал я, что вы приедете, — на правах самого старшего по возрасту ответил ему дед Михась.
— Я тоже не думал, — усмехнулся Овсейчик, присаживаясь на бревно и принимая из рук соседа наполненную рюмку водки. — Кем бы человек ни был, — сказал старший сержант, — как помрет, его всегда жалко. Пусть земля тебе будет пухом, Григорий Скляров, — и тут же, даже не делая секундной паузы, влил водку в рот и закашлялся.
Второй таможенник принялся бить его кулаком в спину.
— Не в то горло пошла, рука дрогнула, — прокомментировал дед Михась.
Овсейчик прокашлялся, на глазах у него выступили слезы.
— С Гришкой оно всегда так выходило, — сказал таможенник, — не ладили мы с ним. Даже после смерти и то он мне подлянку сделал, водкой поперхнул.
Старик покосился на Дорогина и осторожно сказал — так, чтобы не слышали таможенники: — В Браславе мне говорили.
— Ты, дед, меньше слушай, что бабы языками треплют.
Овсейчик все же услышал, пристально посмотрел на Дорогина. Он силился понять, кто же тот такой, откуда взялся. Покосился на незнакомую ему зеленую «Ниву.»
— Слушай, дед, — сказал Овсейчик, — разговор к тебе есть.
— Чего ж, говори.
— Ни при всех, неохота тебя позорить. С глазу на глаз переговорить надо.
Старик растерянно заморгал, но поднялся. Овсейчик отвел его метров на пятьдесят и, взяв за крупную перламутровую пуговицу на рубашке, несильно тряхнул.
— Что это за хмырь рядом с тобой сидит?
— Гришкин друг.
— Это он тебе так сказал?
— Ага.
— Откуда?
— Из Москвы приехал.
Лицо таможенника вытянулось. Он вспомнил о том, что Гришка Скляров недавно ездил в Москву и, как поговаривали, не только затем, чтобы найти деньги на операцию внучки, а еще и затем, чтобы сообщить о странных делах, творящихся с российскими «дальнобойщиками» на латышско–белорусской границе.
— Кто он такой?
— Сергеем его зовут.
— Тебе это тоже он сказал?
— Да. Я же документы не смотрел.
— Смотри у меня, Михась, ты не на лучшем счету. Я про лодку, которую ты контрабандистам за деньги даешь, каждый день помню.
— Я людям за деньги ее даю, а куда они на ней плавают, меня не интересует.
— Смотри, словлю кого‑нибудь на твоей лодке и конфискую как средство передвижения.
— Ребята, да вы что!
— Забыл, что мы тебе лодку вернули? Давай быстро рассказывай, кто это с тобой сидит?
— Ей–богу, не знаю! Гришкин друг.
— Ему что, телеграмму отправляли?
— Нет, сам приехал…
Овсейчик внезапно подобрел, хлопнул деда по плечу.
— Ладно, смотри мне! — затем его лицо вновь сделалось строгим, и он, заложив руки за спину, побрел к сидевшим вокруг скатерти людям. Его напарник уже успел пропустить рюмки три. Овсейчик присел на бревно, одну за другой выпил две рюмки и принялся закусывать. Он отрезал колбасу прямо от целого кольца, держа его в руке, ел, неопрятно раскрывая рот, громко чавкая.
Появление таможенников тут же все изменило. Люди засобирались. Другие бы, поняв, что их за столом не ждали, ушли бы восвояси, но только не таможенники: они дождались, когда соберут посуду и угощения. У их ног стояла недопитая бутылка водки, а на газете лежали сало, два огурца и четверть хлеба.
— Ехать надо, — как бы извиняясь перед Дорогиным, напомнил дед Михась.
— Я к дому вас подброшу.
— Можешь у меня остановиться.
— У меня в Браславе в гостинице номер снят. Овсейчик догрыз колбасу, брезгливо отбросил
хвостик с пеньковой веревкой и официальным тоном поинтересовался у Дорогина:
— Ваши документы.
Дед Михась вжал голову в плечи и словно окаменел.
— У меня интересуетесь? — спокойно спросил Муму.
— А то у кого же? Этого мудака я давно знаю. Дорогин, плохо скрывая злость, опустил руку в карман и вытащил паспорт. Овсейчик ждал, что Сергей сам подаст ему документ, но тот не поднимался, держа паспорт в двух пальцах на отлете.
Таможенники переглянулись.
Наконец Овсейчик крякнул и все‑таки поднялся. Развернул документ, полистал его и вернул владельцу.
— Свой российский паспорт засунь себе в задницу. А теперь так, слушай и хорошо запоминай: здесь пограничная зона, без специального пропуска въезжать в нее нельзя. Правильно я говорю, дед?
— Правильно, — нехотя согласился старик.
— А ты, как я посмотрю, нелегально проехал. Значит, я могу тебя задержать.
— Ты сейчас не при исполнении.
— Таможенник всегда при исполнении, — хмыкнул Овсейчик.
— Если ты тут поставлен следить, чтобы никто без разрешения в зону не въехал, то, значит, хреново свою службу несешь, ведь я тут.
Дорогин напрягся. Он чувствовал, сейчас может начаться драка.
— Овсейчик, послушай, — взмолился дед Михась, — ты что, не видишь, человек на девять дней к другу приехал? Не место сейчас ссориться и права качать.
— Я ему просто напомнил, — уже более миролюбиво сказал таможенник. — Так, мужик, у тебя есть время, пока солнце не село, дуть подальше от границы. Ты в Браславе номер снял, туда и езжай.