Читать интересную книгу Великий магистр - Октавиан Стампас

Местожительство рыцарей отныне стало носить название Тампль. Это французское слово и означало Храм, на развалинах которого оно взросло. Окрестил его так еще Годфруа, и вскоре оно вжилось в сознание, притерлось к разговорной речи, вошло в лексикон жителей Иерусалима. Да и обитавших в нем рыцарей стали называть не иначе, как тамплиеры. И хотя было их всего девять человек, но каждый из них являлся своеобразной и неповторимой личностью, а спаянные все вместе — они представляли грозную силу. Даже могущественный граф Танкред, наперсник короля, предпочел не злить их больше своими шутками и розыгрышами, а лучше жить в мире. Но сейчас все они находились в различных городах и крепостях Палестины.

Бизоль де Сент-Омер застрял в Триполи. Принявший его правитель князь Россаль, человек громадного роста и телосложения, сам большой любитель свиных окороков и бараньих лопаток, нашел в приехавшем рыцаре родственную душу. Их состязание за пиршественным столом превращалось в зрелище, достойное, пера Фуше Шартрского. Не имея среди своих приближенных такого отменного едока, как он сам, князь Россаль настойчиво уговаривал Бизоля перейти к нему на службу и переехать из Иерусалима, где…

— …не умеют ни есть, ни пить, а лишь плетут интриги. Потому что худые люди коварны, а их там больше, чем здесь, в Триполи, — и жаренные куропатки влетали в его рот, словно обретая ожившие крылья.

— Согласен с вами, — отвечал пережевывающий седло оленя Бизоль. — Тщедушные подданные не могут быть основой государства. — И в его огромный кубок слуги подливали вина.

Как-то само собой Бизоль подзабыл о поручении Гуго де Пейна, и опомнился лишь через две недели, когда из Тортозы в город пришла очередная партия паломников. Он стоял ранним утром в смятой белой рубахе у открытого окна и наблюдал за тем, как они проходят по главной улице, мучительно стараясь вспомнить: кому же он вчера врезал в ухо в княжеском дворце? Уж не самому ли князю Россалю? Тут его внимание привлекла группа всадников, промчавшаяся на большой скорости. Через пять минут он лениво подумал, что где-то видел переднего из них. А еще через пять минут — догадался — где: этот бритоголовый рыцарь со шрамом был никто иной, как Чекко Кавальканти, устроивший бучу в бухте Золотого Рога в Константинополе.

— Дижон, мой меч! Коня! — взревел Бизоль де Сент-Омер, и как был в одной рубахе, без штанов, побежал вниз по лестнице, сотрясая деревянные ступени. Выскочив на улицу, взлохмаченный, босиком, дико вращая глазами, он стал озираться, распугав всех прохожих и лоточников, пока оруженосец не подвел к нему застоявшегося в стойле за две недели коня. Чекко Кавальканти давно и след простыл, но Бизоль понял это, лишь проскакав пару миль. Расстроенно возвращаясь назад, он лишь сейчас заметил в каком виде едет по улицам, вызывая смех у выглядывающих из окон молоденьких девушек. Тогда и он стал добродушно улыбаться им, нимало не смущаясь своим нарядом, вернее почти полным его отсутствием, словно бы являлся автором новой оригинальной моды в Триполи.

— А Бизоль-то голый! — кричали бежавшие за его конем мальчишки, уже успевшие узнать его щедрый нрав и полюбившие великана.

Придя домой, Бизоль велел Дижону собираться и ехать в Иерусалим, чтобы предупредить Виченцо Тропези о появлении в Палестине его ненавистника, а сам, чувствуя угрызения совести перед де Пейном, начал готовиться к отъезду в Тортозу.

Тем временем, Людвиг фон Зегенгейм знакомился с оградительными укреплениями крепостей Керак и Монреаль. Он счел их недостаточно надежными и плохо обороняемыми: рвы были полузасыпаны землей и песком, дорога между двумя форпостами, вязкая и раздолбленная, почти непроходима, а применяемые против неприятельской конницы специальные железные шипы, напоминающие свернувшихся ежей, проданы или переплавлены интендантами для торговых целей. Вместе с тем, вблизи крепостей то и дело появлялись немногочисленные отряды сельджуков, которые словно дразнили воинов. Лишь только из ворот выезжала рыцарская конница, как сельджуки обращались в бегство, пытаясь, по своей привычке, заманить их в ловушку в каком-нибудь из ущельев.

Охрану крепостей осуществляли иоанниты — рыцари Ордена госпитальеров или Всадников госпиталя святого Иоанна Иерусалимского, основанного монахами в конце прошлого века. Поначалу, они лишь заботились о страждущих и бездомных и излечивали больных, но со временем, Орден перерос в политическую организацию, поддерживающую основы католической веры в Палестине. Так получилось, что визит Людвига фон Зегенгейма совпал с пребыванием в Монреале великого магистра иоаннитов, барона Тома Жирара. Бывшему священнику из Льежа, сменившему рясу на рыцарские доспехи, пятидесятилетнему, сухощавому и слегка горбатому педанту с аскетическим лицом, не понравились дотошность и заинтересованность во всем немецкого графа, хотя у того и была бумага, подписанная самим могущественным Лионом Танкредом, разрешающая Людвигу фон Зегенгейму осматривать крепости. Глава иоаннитов настороженно и ревниво отнесся к прибывшим в Иерусалим рыцарям Гуго де Пейна, сразу же получившим отличное место жительства и начавшим пользоваться благосклонностью и особым расположением Бодуэна I. В их присутствии в городе он смутно чувствовал какую-то реальную угрозу для его Ордена, а интуиция еще никогда не подводила умного и расчетливого барона Жирара. Но пока он решил занять выжидательную позицию и понаблюдать, как поведут себя приехавшие в город рыцари. Через два месяца его агенты донесли, что Гуго де Пейн развил бурную деятельность, а его сподвижники разъехались по разным городам Палестины. С какой целью? Фактически — намечать пункты для контроля за передвижением паломников в Иерусалим. Но это, как понял барон Жирар, лишь видимая часть дерева, корни которого скрыты глубоко под землей. И великий магистр поспешил в Монреаль, куда, с некоторых пор, переместилась канцелярия Ордена иоаннитов, поскольку обе крепости практически принадлежали им. Но и здесь Жирар столкнулся с одним из рыцарей Гуго де Пейна, так что провести задуманную им акцию, чтобы поддержать и поднять еще выше престиж возглавляемого им Ордена, оказалось сложно. А акция эта заключалась в том, чтобы специально ослабив одну из крепостей, Керак, втянуть сельджуков в свою игру, возможно, даже пуститься на тайные переговоры с ихним вождем Мухаммедом или его сыном Санджаром, и — сдать туркам крепость, сохранив видимость боя. То, что при этом погибнут ничего не подозревающие о закулисной игре своего магистра защитники крепости и ее жители, женщины и дети, мало заботило барона Тома Жирара. В политике, как на войне — без жертв не обойтись, считал он. Затем, мощным ударом выбить сельджуков из Керака, вернуть крепость назад, и — торжественно вернуться в Иерусалим праздновать победу Ордена иоаннитов, что несомненно укрепит его влияние при дворе Бодуэна I. Но присутствие Людвига фон Зегенгейма путало ему все карты. Он отдал приказ чинить немецкому графу всяческие неприятности, создавать для него запретные зоны, мешать работать, возможно, идти на прямые оскорбления и угрозы, чтобы вынудить того уехать. Один из вариантов — пойти на самые крайние меры.

Зегенгейм почувствовал это на следующий день — по изменившемуся к нему отношению гарнизона крепости. Радушие монреальцев сменилось угрюмой настороженностью, а словоохотливость — тяжелым молчанием. Он стал ощущать на себе косые, враждебные взгляды, смешки за спиной, какую-то откровенную слежку. Сначала он не стал придавать этому особого значения, с легкой иронией думая о внезапной эпидемии подозрительности в Монреале; но вскоре, когда враждебность к нему начала все больше возрастать, призадумался — кому это выгодно и кто за всем этим стоит? Ясно было одно: что его любой ценой пытаются выжить из Монреаля. «Тем более я никуда не уеду», — решил Людвиг фон Зегенгейм, спутав в очередной раз карты магистра иоаннитов, барона Тома Жирара. Так произошло первое столкновение иоаннитов-госпитальеров и рыцарей Гуго де Пейна, прозванных тамплиерами.

Маркиз Хуан де Сетина упорно ковырялся в архивах Цезарии, где наместником этой сеньории уже шесть лет был граф Франсуа Шартье, один из многих участников великого похода Годфруа Буйонского, выделявшийся разве что тем, что постоянно — по поводу и без повода — морщился, словно его длинный и острый нос не выносил абсолютно никаких запахов. Его так и прозвали — Шартье-Гримаса. С большой неохотой он допустил настырного маркиза в тайные арабские, халдейские и иудейские архивы, вывезенные из Иерусалима еще при Годфруа Буйонском по его прямому приказанию в Цезарию, которые должны были отправить морем — неизвестно куда. Об этом знал лишь сам великий Годфруа да предшественник Шартье, скоропостижно скончавшийся тотчас же после столь же неожиданной смерти первого правителя Иерусалима. Поговаривали, что тут не обошлось без отравления. Маркиз де Сетина имел документ, подписанный самим Лионом Танкредом и скрепленный королевской печатью (опять же благодаря настойчивым уговорам Гуго де Пейна), и Шартье-Гримаса, морщась, словно от невыносимой зубной боли, открыл двери архивов, хотя лично для него они не представляли никакой ценности. Но так полагал он, чего нельзя было сказать о проницательном испанце. Пока его верный идальго Корденаль на поверхности города занимался подготовкой мест для обустройства паломников, маркиз, под землей, в сырых и пропавших плесенью подвалах, при свечных огарках изучал древние манускрипты, письма, документы, долговые расписки, финансовые счета, переворачивая груды бумаг, многие из которых давно скучали по огню, но некоторые были во сто крат ценнее золота и алмазов. Летели часы, шли дни, недели, а маркиз упорно и осторожно просеивал сквозь сито веков породу — ради тех крупиц, которые могли сыграть решающую роль в судьбе всего мира. И на исходе февраля, ему, схватившему предательскую простуду в холодных подвалах, стало казаться, что он уже начинает видеть слабый свет в конце невообразимо длинного и темного тоннеля.