Читать интересную книгу Колокольчик в синей вышине - Юрий Герт

Как я старался! Как напрягал свои хилые мышцы, свое тщедушное бестолковое тело! Как брызгали из-под моей лопаты осколки камня, стекла и кирпича! Какая свирепая злость — на дядю Петю, на себя, на все на свете, включая беднягу Гегеля, а заодно и всю немецкую идеалистическую философию, бушевала во мне!

Но дядя Петя?.,.

Он не ведал пощады.

Он постоял-постоял, глядя на мое отчаянное и безуспешное единоборство с непокорной землей, и проговорил добродушным, как бы даже сочувственным тоном (фразу такой длины, да еще и обращенную ко мне, я услышал от него впервые):

— Ото ж тобе, хлопче, рукамы робыть, а нэ кныжцы чытать...

Каким ядом, настоенном на елее, сочилось каждое его слово!

Вот здесь-то мне и припомнилось мрачное дядипетино прошлое... И я ощутил... Ощутил себя комсомольцем тридцатых годов... Селькором, активистом... Черную дырочку обреза почувствовал я за спиной...

Ломая ногти, я выворачивал камни руками. Я задыхался. Я видел себя истекающим кровью — на земле, которую не отдам белым гадам (от кулаков мое воображение в один прыжок перенеслось к деникинцам, колчаковцам...), с которой не отступлю!

Между тем дядя Петя прошагал немного дальше, сбросил с плеч и сложил на бугорочке свой фанерный плащ, неспеша скинул пиджак, остался в долгополой синей сатиновой рубахе, которую выпустил поверх брючного ремня, и тоже взялся за лопату.

Я старался не смотреть в его сторону. Не видеть, как мерно, без рывка, налегает он подошвой сапога на лопату и как перед ним рядком ложатся жирные коричневые пласты. Это земля,— твердил я себе.— Вот попадись ему такая, как у нас...— Пожалуй, дяде Пете и в самом деле достался участок получше. Но камни и разного рода мусор, который ему встречался, он складывал в кучки, словно даже любуясь при этом — то ли тем, как они быстро растут, то ли видом очищенной, влажно блестевшей на солнце земли...

Так началось наше... Не придумаю, как назвать... Соревнование?.. Глупо. Соперничество?.. Но какое уж там соперничество — между дядей Петей, с одной стороны, да не только им, а всем его семейством, его многочисленной родней, его дочками — их было три или четыре, и все как на подбор — крепкие, крутобедрые, с литыми икрами, даже война их не подсушила,— это с одной стороны, а с другой?.. С другой — мы с тетей Мусей, бабушка не в счет, слишком стара она была для лопаты с мотыгой, мы ее брали разве что на прополку. Виктор Александрович для огородных дел не годился. Да ведь и тетя Муся — она до того только и знала, что больницу, где столько лет работала медсестрой, операционную, куда и по ночам, бывало, вызывали ее — на «срочные» и «неотложные» — «давать наркоз». Пальцы ее привыкли к шприцам, бинтам, таблеткам... Так что — какое соперничество, между кем и кем?..

Тем не менее на другой день я снова отправился на огород. Едва я проснулся, как мне напомнили о нем взбухшие на ладонях розовые водянки, с трехкопеечную монету каждая, и все мое тело, которое ломило так, словно от зари до зари по нему колотили без передышки бельевым вальком. Вспомнился мне и дядя Петя с его ухмылкой, его ехидным «рукамы робыть, а нэ кныжцы чытать...» Вспомнилась жесткая, скрежещущая под лопатой земля, искрящая на взрезе битым стеклом... Как я ненавидел эту землю! С какой тоской и страхом думал о ней!.. Но что было делать?..

Однако странная история! Едва я пришел на огород, едва увидел вскопанную вчера землю,— не вскопанную, впрочем, если бы вскопанную!..— скорее развороченную, немилосердно искромсанную мной, подсушенную за ночь ветром и теперь какую-то пятнистую, пегую, где будто присыпанную светлым пеплом, где бурую, как затянувший рану рубец,— едва я увидел ее, как чувство не то стыда, не то жалости заскреблось во мне. А глядя в бескрайнее пространство степи, такой гладкой, словно по ней прошелся гигантский рубанок, я — сам не знаю отчего — ощутил в себе какую-то бодрую, ищущую выхода силу... Вокруг стояла ничем не нарушаемая тишина, только низко стлавшийся ветерок чуть слышно посвистывал в сухой траве. На огородах не было ни души. По степи желтой ленточкой уходила к горизонту дорога. Вдоль нее горелыми спичками тянулись телеграфные столбы. По дороге, то и дело пропадая в клубах пыли, юрким жучком бежал грузовик. А небо было таким, что даже воздух, который я вдыхал, казался синим.

Прежде чем взяться за работу, я сбросил пальто (кстати, единственную мою верхнюю одежду — и для школы, и для огорода), скинул куртку, в которых прошлый раз до смерти запарился, и сложил все это в сторонке. Рубашку, правда, я не стал вытаскивать из брюк, но едва я начал копать, как она сама выпросталась и я уже не заправлял се обратно. Я старался не колотить по лопате каблуком, а налегал на закраину подошвой, наваливался всем телом— и в иные мгновенья лопата срасталась со мной, становясь продолженьем руки или ноги. Сырой, аппетитно чмокнувший под лопатой пласт земли я прихлопывал сверху лопатой и тут же разбивал на куски — жест, который я тоже подглядел вчера у дяди Пети. Досадно было, что я что-то у него перенимаю, но главное для меня заключалось в том, чтобы до прихода моего ненавистника если не перегнать, то хотя бы догнать его по размеру вскопанной земли.

И это мне удалось. И удалось загладить следы вчерашнего позора — измельчить, раздробить мотыгой уже затвердевшие комья. О ломоте, о водянках, которые полопались и клочьями кожи сползали с моих ладоней, я забыл. Я ждал дядю Петю, и тихое торжество распирало меня.

Но, появившись под вечер (я издали заметил его сумрачную фигуру, шагавшую по начинавшим заполняться людьми огородам), он только краем глаза зацепил мое поле. Он и на меня взглянул — будто накололся. Будто несказанно удивился, что я еще здесь. Что я вообще существую. И едва кивнул в ответ на мое «здрасть...»

На этот раз он привез тачку. Он складывал в ее дощатый короб камни и мусор, собранные накануне, и отвозил в степь. Глядя на него, я принялся за то же самое, тачку мне заменил порядком прогнивший лист фанеры. Пока я, пыхтя, волок его через огород, он понемногу расползался, устилая свой путь щепками, одновременно таяла и наваленная поверх груда камней, чему я был даже отчасти рад, с каждым таким рейсом все больше выбиваясь из сил.

— Эгей,— крикнул мне дядя Петя издали,— возьми тачку, бо пуп надэрвешь!..

В голосе у него сквозь насмешку мне почудилась жалость. Я промолчал, сделав вид, что не слышу.

Впрочем, торжество мое было недолгим. Длилось оно до той минуты, когда, следом за дядей Петей, я приняло, разбивать ящик.

Это значило: невысокими насыпными валками огородить четырехугольник земли, чтобы вода, пущенная внутрь могла не спеша пропитать глубокий слой почвы. При этом площадка, ограниченная валками, должна быть совершенно горизонтальной, чтобы вода заливала ее равномерно и не прорывалась наружу.

Дядя Петя соорудил первый ящик с такой легкостью и быстротой, словно утюгом носовой платок разгладил. 3а первым — второй, за ним — третий. Я же как застрял на первом ящике, так и не мог двинуться дальше. Мало того. Чем больше я старался, разглаживал землю между валками, тем капризней она горбатилась, тем коварней перекашивалась то в одну, то в другую сторону. Я и на корточки приседал — примеривался, и, щуря глаз, чуть щекой о землю не терся — ничего не помогало, хоть ты тресни!..

В этом отчаянном положении застала меня тетя Муся. Ее личико в мелких морщинках, обычно такое доброе, светлое, словно на него упал солнечный зайчик, на сей раз было не на шутку сердитым, даже гневным.

— Ты почему домой обедать не пришел? Там бабушка извелась!..— Она и слышать не желала моих объяснений.— С утра до вечера на огороде... Ты что же, и ночевать здесь надумал?..— Она мигом отобрала у меня грабли.— А ну марш, и без разговоров! Да помыться не забудь у колонки, а то трубочист — трубочистом!..— Она подтолкнула меня в плечо.

Дома, перетирая зубами заново подогретую бабушкой жесткую пшеничную кашу, я представлял, как дядя Петя скалой возвышаясь над растерянной фигуркой тети Муси усмехается:

— Ото ж, Муся Абрамовна, не пилюльки давать, а рукамы робыть!..

Однако, примчавшись обратно, я увидел у нас на участке целую толпу соседей со смущенной и счастливой тетей Мусей в центре. Оказалось, все сбежались посмотреть на ее ящик, а его, шутили вокруг, хотя ватерпасом проверяй -до того был он безукоризненно выровнен.

Дядя Петя стоял тут же. За спиной у него выстроились красавцы-ящики, один к одному, но никто и не думал ими восхищаться. То был дядя Петя, ему и бог велел... А вот Муся-то Абрамовна — а?.. Вот у кого рука легкая!..

— Рука и рука,— чуть ли не оправдывалась тетя Муси.— Других акушеркам не положено. Или, по-вашему, роды принимать проще, чем граблями ворочать?..— Но суди по тому, как ожило, зарумянилось у нее лицо, как блестели ее глаза под овальными стеклышками пенсне, она и сама была удивлена и обрадована...

И снова я торжествовал, исподтишка поглядывая на дядю Петю. И снова недолго. Соседи наши разбрелись по споим огородам, мы с тетей Мусей остались вдвоем, и тут я увидел на участке у дяди Пети его провористых быстроглазых дочек, звонко перекликавшихся через весь огород, их мужей, недавно вернувшихся с фронта, а кроме того— не различаемых мною сватов, кумовьев, шуринов,— словом, «дядипетиных», как у нас говорили... Они работали споро, дружно и сразу в разных концах, наверное, чтоб каждому хватило места развернуться вволю... Где нам было за ними угнаться...