Значительную часть смолян, служивших в XVI в. в России, составили второстепенные боярские роды, редко упоминаемые в актах до 1514 г. или вообще известные только из реестра 1480-х гг. (Вошкины, Дудины, Коверзины, Маринины, Могутовы, Редькины, Татаровы и многие другие), а также провинциальные служилые люди: путные бояре, щитные и доспешные слуги (Шестаковы, Копыловы, Пешковы, Некрасовы, Ходневы, Яковлевы и др.). Сам факт, что три десятка боярских фамилий, в том числе многие из тех, кто занимал более чем скромное положение на литовской службе, оказались в списках Дворовой тетради, т. е. были причислены к верхушке служилого сословия Московского государства, весьма показателен: возможно, ряд бояр, переходя на службу к Василию III, надеялся повысить свой социальный статус, и многим, как видим, это удалось.
Индивидуальные мотивы выбора остаются нам неизвестными. Возможно, какая-то часть смоленского боярства была склонна к компромиссу с московским государем — недаром Сигизмунд писал об измене части смоленской знати. Показательно, что сыновья боярина Михаила Пивова, возглавлявшего, как мы помним, в 1514 г. делегацию смолян на переговорах о капитуляции города, в середине века значатся на московской службе[1081].
Сторонники Москвы, возможно, имелись и среди боярства других крупных пограничных городов, хотя заметной роли они не сыграли. В собрании автографов Российской национальной библиотеки сохранился любопытный документ (происходящий из бывшего Радзивилловского архива), который можно датировать 8 июля 1528 г.: послание Яна Скиндера пану Юрию Радзивиллу, написанное из Витебска. В нем передается слух (оказавшийся впоследствии ложным) о приближении к Витебску московских воевод с 40-тысячной ратью: «а мают Витебска достовати, а видеблене мают Витебск подати». Кроме того, подозрение у автора письма вызвало загадочное поведение наместника витебского воеводы Ивана Сопеги, Василька, и нескольких бояр: «пана Сопежин намесник Василко з бояры почали раду радить, на месте у церкви замкнувши, и листы писали — не ведаю, о чем, и печати приклодали… того не ведаю, где будут послали…»[1082]. Если промосковские настроения и были у части местных бояр, они ни к чему не привели: как мы уже знаем, на протяжении всей первой трети XVI в. Витебск ни разу не открыл ворота московским войскам.
Подводя итоги сказанного, можно сделать вывод, что позиция литовско-русского боярства в конфликте Литвы и Московского государства зависела от его статуса (удельное или великокняжеское), численности, прочности его связей с виленским двором; кроме того, существовали различия в поведении разных слоев боярства. Наибольшую преданность Литве и ее господарю проявляла верхушка великокняжеского боярства, становившаяся органической частью шляхетского сословия. Но значительный слой такого крупного привилегированного боярства сложился на востоке Великого княжества только в Брянске и Смоленске. Боярство небольших городков было склонно к компромиссу и в критической ситуации легко переходило на сторону сильнейшего, а основная масса провинциального боярства Смоленской земли как бы по инерции оказалась на московской службе. Наконец, удельное боярство вообще не стояло перед проблемой выбора между Москвой и Литвой, спокойно меняя вместе со своими князьями литовское подданство на московское.
В жизни городов Литовской Руси важная роль принадлежала также православному духовенству. После кратковременного охлаждения великокняжеской власти к православной церкви и поддержки ею сторонников унии с Римом в начале правления Александра, уже с 1499 г. возобновилась покровительственная политика по отношению к восточной церкви[1083], а первая половина XVI в., как уже говорилось выше, вообще была одним из наиболее благоприятных для нее периодов. Поэтому вполне естественно было бы ожидать лояльности духовенства к господарской власти. К тому же верхушка православной церкви в Великом княжестве (митрополит и епископы) находились в зависимости от великого князя: иерархи получали от господаря привилеи на церковный сан, а также земельные пожалования и гарантии имущественных, судебных и иных прав[1084].
Иерархи были тесно связаны и с городской верхушкой. Наряду с местным воеводой, православные бояре и князья ходатайствовали перед господарем о назначении епископом в их город угодного им кандидата[1085]. Ряд иерархов вышел из боярской среды. Так, смоленский владыка Варсонофий, как было показано выше, находился в родстве с боярами Ходыкиными. Подобно светским властям, владыки также должны были заботиться о безопасности своих городов. Например, полоцкий епископ собирал информацию о передвижении московских войск у литовских рубежей[1086], а находившемуся в Смоленске в начале 1507 г. митрополиту Иосифу паны-рада послали грамоту с просьбой усилить бдительность на случай нападения неприятеля и привести к присяге местное население[1087]. Создается впечатление, что церковные власти, как и власти светские — воеводы и наместники, — олицетворяли в городах литовские порядки. Так на них смотрело и московское правительство: при взятии в 1500 г. Брянска воевода Яков Захарьич «поймал» не только литовского наместника Бартошевича, но и «владыку дбрянского» и отослал обоих пленников в Москву[1088].
Явно пролитовскую позицию занимал и смоленский епископ Варсонофий. Однако А. Л. Хорошкевич, опираясь на известие псковской летописи о пребывании Варсонофия вместе с Василием III в Новгороде в январе 1510 г., предположила, что московский государь взятием в 1514 г. Смоленска был обязан, среди прочего, и «поддержке смоленского владыки»[1089]. Между тем едва ли визит Варсонофия в Новгород имел место в действительности.
Во-первых, нигде, кроме Псковской I летописи, о пребывании смоленского епископа в Новгороде в январе 1510 г., в праздник Крещения, не упоминается («владыка в то время не бысть на Новегороде, и крестил воду владыка смоленьскои…»)[1090]. Во-вторых, Варсонофий как раз тогда участвовал в виленском церковном соборе, который открылся 25 декабря 1509 г., а его итоговые документы («Деяние» и «Правила»), скрепленные печатями присутствовавших иерархов, написаны 18 января 1510 г.[1091] Трудно представить, что Варсонофий в разгар собора вдруг покинул Вильно и отправился в соседнее государство и что эта его поездка не оставила никаких следов ни в литовской, ни в московской документации. Наконец, в-третьих, хотя новгородская кафедра тогда действительно пустовала после низложения владыки Серапиона, в приглашении епископа из Литовского государства для праздничной церемонии не было нужды, поскольку, как известно из летописных источников, Василия III в его поездке в Новгород и Псков сопровождал, в числе прочих, епископ коломенский Митрофан[1092]. Последний, вероятно, и совершил водосвятие, а псковский летописец допустил, очевидно, описку или ошибку, превратив коломенского владыку в «смоленского».
Итак, видеть в Варсонофии союзника Василия III нет никаких оснований. Отношение епископа к Москве ярко проявилось в 1514 г., на заключительном этапе борьбы за Смоленск. Перед началом последней осады, весной этого года, владыка привел всех к присяге «защищать крепость до последнего (мгновения) жизни»[1093], а в разгар самой осады он велел в городских церквах вести службу о даровании победы над врагом[1094]. После же взятия Смоленска Василием III Варсонофий, как мы уже знаем, организовал пролитовский заговор, обернувшийся для него арестом, низложением и заточением в Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере[1095]. Как видим, во время борьбы за Смоленск его позиция была сходна с той, которой придерживались его родственники Ходыкины и боярская верхушка, — с той разницей, что епископ, в отличие от бояр, не мог «отъехать» к королю, покинув на произвол судьбы свою паству. То обстоятельство, что в русско-литовском конфликте православные иерархи Великого княжества держали сторону Литвы, безусловно, укрепляло литовские порядки в восточных районах, ставших ареной военных действий, и серьезно затрудняло усилия московского правительства, стремившегося оторвать славянские земли от Литвы.
Если лояльность церковной верхушки не вызывает сомнения, то для выяснения позиции низшего духовенства у нас недостает данных. По своему положению в обществе оно было ближе к мещанству и «черным людям» — основной массе городского населения. Показателен следующий эпизод, отмеченный Архангелогородским летописцем: вступив в Смоленск, Василий III приказал владыке с князьями и панами идти в свой шатер и приставил к ним стражу, «а черным людем и игуменом и всему причту повеле во град итти»[1096]. Вполне возможно, что позиция низшего духовенства не отличалась сколько-нибудь существенно от позиции его паствы.