где же находилась пехота противника, которая должна занять в таких случаях местность, захваченную танками?
Так как танк часто менял положение, то Динулин, несмотря на пламя, дым и пыль, вьющиеся вокруг, мог определить почти безошибочно, что пехота противника оторвалась от танков и не успела подойти. Наши орудия продолжали вести заградительный огонь по тому берегу реки, где стояла нерешительно пехота гитлеровцев.
Но не может же быть, чтобы немецкая пехота не просочилась. Он стал приглядываться. В окопах, оставленных нашими войсками, Динулин разглядел чужие каски. На следующем развороте танка он увидел, что каски эти, видимо, получив приказание, стали ползти по направлению к Дворцу культуры.
Врагов не больше роты. «И это все…», — подумал Динулин и стал стрелять…
Между тем танк, на котором находился Динулин, приблизился к тому холмику, где находилось орудие, командиром которого был Пащенко, а наводчик Птицкин. Танк приближался осторожно, маскируясь за возвышенностями и горящими деревьями.
Танк приближался к своей гибели. По тысяче признаков, неуловимых для немца, Динулин понимал, что наводчик Птицкин уже «засек» этот танк. Так как Динулин находился на этой грязной и отвратительной машине, то, естественно, он решил помочь товарищам как мог. Вновь царапая себе руку о разорванный металл, он, опершись на башню, привстал.
Динулин увидал Дворец культуры, мечущиеся над ним немецкие бомбардировщики, тщетно старавшиеся попасть в него, разрывы наших зенитных снарядов в небе. Он увидел простертую с непоколебимой твердостью руку Ленина. И ощущая огромное, переполнившее душу, волнение, Динулин поклялся Владимиру Ильичу: «Будьте покойны, Владимир Ильич, что надо сделать, то сделаем полностью».
Он встал в полный рост и во весь свой голос через рытвины, канавы, воронки от взрывов, трупы убитых, вопли раненых, через окопы, блиндажи и выстрелы орудий крикнул наводчику Птицкину:
— Огонь по живой цели, круши их, Птицкин!
Наводчик Птицкин действительно наводил орудие на этот танк, и то, что на танке показался во весь рост человек, очень помогло ему при наводке.
Птицкин пустил снаряд.
Снаряд как раз попал в середину танка. Танк взорвался.
Наводчик Птицкин вытер пот со лба и с век, опухших от усталости, взял карандаш и придвинул к себе ящик, на котором бывший счетовод Динулин вел запись уничтоженных танков противника.
— Прямо рука не поднимается, — сказал уныло Птицкин. — Разве у меня почерк? Вот у Динулина почерк, так почерк. При таком почерке…
Он не успел добавить, что возможно сделать при таком почерке, — показался другой вражеский танк. Птицкин кинулся к прицелу и влепил снаряд в этот танк. Танки врага отступали.
…И тогда же полковник фон Паупель, ведший атаку на город, подсчитав свои потери, побледнел.
Это была как раз та самая бледность, о которой говорил генерал Горбыч и которой хотел добиться у врага покойный счетовод Динулин.
Ванда Львовна Василевская
Ты — красноармеец
Это была маленькая девочка, совсем маленькая девочка, товарищ в шинели! Быстро мелькали по лугу ее малые босые ножки, путаясь в долгом, до земли, платьице. Она энергично погоняла прутиком теленка, который ни за что не хотел возвращаться в сарай; она толкала его, тянула за хвост со всей серьезностью трехлетней хозяйки.
— Как звать?
— Нюрка.
Чудесные глаза, какие мне приходилось когда-либо видеть, огромные, голубые, окаймленные черными ресницами. И все личико было, как с картины.
Девочка сидела на завалинке, держа на коленях двух серых котят, пальчиком вытирала нос и внимательно смотрела в небо, откуда доносился шум мотора.
— Летит, гадюка, — шептала серьезно, безошибочно различая гудение немецкого самолета.
— А это, это наш, — говорила она и, пуская котят, махала ручонкой машине, едва заметной в далекой синеве.
— Понравилась вам наша Нюрка? — говорила старушка, ее бабушка, поправляя платочек, спадающий с ясной головки ребенка.
Да, понравилась мне Нюрка, понравилась до слез, до боли в сердце. Она похожа, страшно похожа на другую маленькую девочку, на девочку, которая осталась далеко за гудящей выстрелами линией фронта, по ту сторону.
Мы отошли из деревни над речкой. Маленькая Нюрка тоже осталась там, по ту сторону линии фронта. Может быть, ее уже нет… Ее отец и дядя служили в Красной Армии, а на выбеленной стене хаты висели портреты Ленина и Сталина. Бабушка говорила с гордостью:
— Оба сына партийные.
Я думаю о них часто — о маленькой Нюрке и о другой девочке, которую она мне напоминала.
Та девочка слышала треск разваливающихся в Варшаве домов. Видела немцев, расхаживающих по улицам. Видела фашистов, избивающих людей, стреляющих в женщин и детей. Она пережила несколько страшных месяцев в оккупированной Варшаве. А потом, когда подъезжала к границе, к Советскому Союзу, в поезд вскочили враги. С мчащегося поезда выбрасывали евреев, били их палками, ударами сапога сталкивали евреек с платформы под колеса вагонов.
Все это видела маленькая девочка. И когда на границе встретили ее командиры Красной Армии, она с криком бросилась к матери:
— Мама, бежим, немцы!
Она еще не различала шинелей. И долго не могла понять, что уже не находится среди врагов. А когда поняла, на улице Львова останавливала проходивших красноармейцев:
— Ты — красноармеец, правда?
И обращалась к матери с блестящими глазами:
— Это не немец, это красноармеец.
Красноармейцы улыбались, не понимая, чего хочет эта маленькая польская девочка, которая по ночам во сне испуганно кричала:
— Мама, бежим, немцы!
А днем, встретив красноармейцев, останавливала их на улице и заглядывала счастливыми голубыми глазами в удивленное лицо, маленькими пальчиками гладила жесткое сукно шинели и повторяла:
— Ты — красноармеец.
Этой маленькой девочке, для которой слово «красноармеец» означало радость, счастье, свободу, пришлось вторично переживать кошмарные дни, пришлось второй раз встретить фашистов. Сколько раз звала она: «Мама, бежим, немцы!» Сколько раз, идя по улице, растерянным взором искала она знакомую, любимую шинель красноармейца!
Не знаю, жива ли она. Не знаю, живы ли они, обе маленькие девочки, которые любили красноармейцев и боялись фашистов.
Я думаю о них часто. Мысль о них сгоняет сон с моих глаз.
Я хочу, чтобы и ты думал о них, товарищ в шинели, думал почаще.
Их не две. Их тысячи. Светловолосых и темноволосых, голубоглазых и черноглазых, наших детей, которые остались по ту сторону линии фронта.
Умирают там ежедневно — подумай, товарищ в шинели, — умирают там пробитые штыком, умирают в подожженных гумнах, разрывает их на куски вражеская граната. Сотнями умирают от голода. Протягивают прохожему маленькие ручонки, выпрашивая кусочек хлеба. Сироты замученных матерей и отцов, они умирают от голода, падают в пути, дрожа от холода, прикрывают тряпьем исхудавшее тельце.
Каждый день и каждая ночь