или рекомендаций, столы неожиданно быстро начали пустеть. Лишь отдельные художники слова проявляли склонность задремать, уронив голову между бутылок. Но и их тоже можно было понять: в кои-то веки попали сюда, в святая святых не только отдаленной, но и самоновейшей истории, и захотелось отметить этот факт от души. Но им уже помогали те, в чьи обязанности это входило».
А Ваншенкину пришлось самому выполнять эти «обязанности». На выходе он увидел Виктора Некрасова, уже потерявшего ориентацию. Виктор Платонович и в другие-то дни позволял себе выпить и вообще любил это дело. А тут съезд! Грех не отметить. Ваншенкин взял Некрасова под руку и довел аж до гостиницы «Москва», заслужив благодарность уже на следующий день: «Низко тебе кланяюсь, – сказал он серьезно и действительно поклонился в пояс. И тут же, засмеявшись, добавил: – Сейчас прошел Василий Семенович Гроссман. Спрашивает: “Кто это вел вас вчера в Кремле?” Отвечаю: “Ваншенкин”. А он: “Я-то думал, охранник”. Дело в том, что на мне была длинная болгарская дубленка, ничуть не являющаяся тогда модной или престижной вещью, – скорее наоборот»{243}.
У многих писателей смешались в душе одновременно и восторг, и ошеломление от того, что они, благодаря съезду, впервые очутились «в святая святых не только отдаленной, но и самоновейшей истории». Ибо для остальных советских людей Кремль после долгого перерыва (почти 30 лет) открыли лишь в июне 1955 года, когда любой желающий мог попасть за его стены с 9 утра до 8 часов вечера. Так что делегатам съезда писателей была предоставлена в декабре 1954 года уникальная привилегия. И они ее оценили. И даже тот факт, что вместо полагающихся на таких мероприятиях гардеробщиков одежду писателей принимали и выдавали в Большом Кремлевском дворце простые солдатики (что отражало в какой-то мере пока еще полувоенную обстановку в Кремле), не смутил делегатов, ибо многие из них лишь совсем недавно сняли гимнастерки и сапоги.
Когда Ваншенкин пишет, что к съезду они уже «привыкли», он не иронизирует. Съезд продолжался долго, даже очень. Никогда позже советские писатели на столь длительный срок уже не собирались. Да и по числу участников – 738 человек – этот форум остался рекордным в истории советской литературы. Это понятно: предыдущий съезд собирался два десятка лет тому назад. С той поры выросло новое поколение советских писателей, к которому и принадлежали Ваншенкин, Нагибин, Некрасов. Им не с чем было сравнивать…
А Первый съезд писателей, послуживший образцом для всех прочих творческих организаций, открылся в Москве 17 августа 1934 года в Доме союзов. В нем приняло участие 376 делегатов с решающим правом голоса и 215 с совещательным. Участников съезда задарили цветами и подарками, кормили в «Метрополе», бесплатно водили на Козловского и Лемешева в Большой театр, по Москве возили на такси. В большей степени это поразило делегатов из провинции, а вот Вениамин Каверин обратил внимание на другое – у входа в Дом союзов и внутри у каждой двери стояли чекисты в форме, проверявшие документы: «Их было слишком много, и кто-то из руководителей, очевидно, догадался, что малиновый околыш как-то не вяжется с писательским съездом. На другой день билеты проверялись серьезными мужчинами в плохо сидящих штатских костюмах»{244}. Очень символичное соседство, которое уже скоро самым печальным образом скажется на самих же писателях.
За 20 лет много воды утекло – из почти 600 участников Первого съезда было репрессировано более 200 человек, то есть одна треть. Немало писателей полегло на фронтах войны. В итоге из всех делегатов Первого съезда во Втором участвовали 123 человека. Среди уцелевших участников Первого съезда был и Вениамин Каверин. Сравнивая Второй съезд с Первым, он уместно вспомнил строки Гавриила Державина: «Где стол был яств, там гроб стоит…» Правда, сами советские писатели передавали из уст в уста другие строки: «От первого до второго – / От Горького до Суркова», подразумевая тот факт, что основной доклад в 1934 году делал Максим Горький, а в 1954-м – Алексей Сурков. Фигуры в литературном мире несопоставимые. Но по рангу и занимаемым должностям Алексей Александрович Сурков Горького обогнал по всем статьям – Герой Соцтруда, лауреат двух Сталинских премий, депутат Верховного Совета, первый секретарь СП СССР в 1953–1959 годах. В литературе он остался как автор одного из самых известных стихотворений о войне – «В землянке» и как адресат стихотворения Константина Симонова «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины», которое тот посвятил в 1941 году Суркову.
Об Алексее Суркове, как и о многих писательских начальниках, остались разные отзывы. Ему припоминают активное участие в травле Бориса Пастернака, которое, судя по всему, не прошло для него бесследно. Василь Быков рассказывал, как в составе писательской делегации, руководимой Сурковым, отправился в Рим. Обратно они ехали в поезде, ночью не спали, пока не допили все купленное в вагоне-ресторане шампанское: «В соседнем купе Алексей Сурков, тоже в подпитии, скупо рассказал, как он в Брюсселе хотел покончить жизнь самоубийством: такие обязанности навешали на него в Москве, что за невыполнение их ему грозила Лубянка. История была связана с Пастернаком. Западная пресса обвинила Суркова в клевете на Нобелевского лауреата, и советское правительство инициировало судебный процесс, чтобы Сурков мог оправдаться. Но, кажется, из этого ничего не вышло»{245}.
У друзей Суркова было свое мнение. Когда началась травля космополитов и в ЦК КПСС валом пошли доносы, причем даже не анонимки (авторы не стеснялись ставить под ними свои имена), один из таких «сигналов» поступил и на Симонова, о чем узнал Сурков, с 1949 года замещавший Александра Фадеева как генерального секретаря Союза писателей СССР. Возмущенный Алексей Александрович пересказал Константину Михайловичу содержание этого бредового доноса: будто бы Симонов скрывает свою истинную фамилию – Симанович, а отец его – шинкарь из имения графини Оболенской. Симонов в ответ расхохотался (его мать действительно из рода Оболенских, но князей, а отцом был генерал-майор царской армии Михаил Симонов). Но Суркову было не до смеха. «Напрасно смеешься. Лучше подумай над тем, до чего надо докатиться, чтобы писать такие письма в ЦК, что это за обстановка, в которой человек решается на писание таких писем», – посоветовал он Симонову. «Сурков глубоко, органически презирал и ненавидел и антисемитизм как явление, и антисемитов как его персональных носителей, не скрывал этого и в своем резком отпоре всему, с этим связанному, был последовательнее и смелее меня и Фадеева»{246}, – подытожил Константин Михайлович, характеризуя своего друга.
На памятном заседании Секретариата Союза писателей СССР 22 сентября 1967 года, где рассматривалось «дело» Солженицына, Сурков обратился к нему с требованием:
– Вы должны сказать: отмежевываетесь ли вы от роли лидера политической оппозиции в нашей стране, которую вам приписывают на Западе?
На что получил смелый ответ:
– Алексей Александрович, ну уши вянут такое слышать – и от вас: художник слова – и лидер политической оппозиции?