Это забавно… но, пожалуй, не совсем прилично… сказала я себе, передразнивая слова, не сходившие у моей хозяйки с уст и употреблявшиеся ею ни к селу, ни к городу.
Действительно, все мне показалось странным в этом чудном доме.
Вечером в людской я узнала множество подробностей…
— Удивительный дом… — рассказывали мне. — Сначала поражаешься, — потом привыкаешь. Случается, что во всем доме нет ни гроша… Тогда барыня уходит, приходит, бегает, снова уходит, волнуется, нервничает, бранится… Барин, тот не отходит от телефона… Кричит, угрожает, умоляет, неистовствует… А кредиторы!.. Бывает что метрдотель принужден платить из своего кармана разъяренным поставщикам, которые не хотят больше отпускать в долг. Как-то раз в их приемный день вдруг закрыли электричество и газ… Потом вдруг польется золотой дождь… Купаются в деньгах… Откуда берется? Этого, кстати, никто не знает… Что касается прислуги, по целым месяцам приходится ждать жалованья… В конце-концов все заплатят… но только после сцен, криков, чуть ли ни драк!.. Трудно поверить…
Ну! действительно! попала… Уж так всегда, если хорошее жалованье…
— Г. Ксавье еще не возвращался с вечера, — сообщил мне лакей.
— О! — сказала кухарка, пристально посмотрев на меня… — Теперь он, может, будет возвращаться…
И лакей рассказал нам, что сегодня утром явился кредитор г. Ксавье скандалить… Должно быть, дело плохо, потому что барин поджал хвост и должен был заплатить кругленькую сумму, не меньше четырех тысяч франков.
— Барин страшно взбесился, — прибавил он… — я слышал, как он говорил барыне: «так дольше нельзя… он нас опозорит… опозорит»!..
Кухарка, невидимому большая любительница философии, пожала плечами.
— Их опозорит, — сказала она с усмешкой. — Это кажется, их, мало беспокоит. Платить — вот, что им не нравится…
Этот разговор поверг меня в уныние. Я смутно понимала, что существует отношение между барыниными тряпками, ее словами и г. Ксавье… Но какое именно?
— Платить — вот, что им не нравится…
Я скверно спала эту ночь, преследуемая странными сновидениями, сгорая от нетерпения увидать г. Ксавье…
Лакей не солгал. В самом деле это была прекомичная семейка…
Барин состоял в Обществе богомольцев… чем именно, — не знаю… что-то вроде председателя пли директора… Он вербовал богомольцев, где мог, среди евреев, протестантов, бродяг, даже среди католиков, и раз в год препровождал их в Рим, в Лурд, в Парэ-ле-Мониаль, конечно, не без шума и не без выгоды для себя лично… Папа находил в этом проявление религиозного рвения и все верующие торжествовали… Барин заседал также в различных политических и благотворительных обществах: Лиге противников светского обучения… Лиге противников непристойных изданий… Обществе христианских чтений… Ассоциации конгреганистов для вскормления молоком детей рабочих… Да всего и не перечесть! Он председательствовал в сиротских приютах, в работных домах, в клубах, в рекомендательных конторах… Словом, везде и повсюду… Ах! сколько у него было дел. Это был маленький толстяк, очень подвижной, тщательно одетый и выбритый, напоминавший своими вкрадчивыми и циничными манерами плутоватого и комичного патера. Иногда о нем и его деятельности упоминали в газетах… Одни, конечно, воспевали его христианские добродетели, и апостольскую миссию — другие называли старым мошенником и подлой канальей… Мы много потешались над всем этим в людской, хотя разумеется и гордились тем, что служили у господ, о которых пишут в газетах.
Каждую неделю барин давал большой обед и вечер, на который приглашались всевозможные знаменитости, академики, сенаторы-реакционеры, депутаты — католики, священники — протестанты, монахи-интриганы, архиереи… Между ними был один, за которым особенно ухаживали, старикашка, ханжа и лицемер, постоянно говоривший пакости с благочестивым и сокрушенным видом. И повсюду, в каждой комнате, висели портреты Папы… Ах! ему таки привелось видеть виды в этом домике — святому отцу.
Мне лично барин не нравился. Он слишком за многое брался, слишком у многих заискивал. Просто на просто, это была старая каналья.
На другой день моего прихода, когда я помогала ему в передней снять пальто, он спросил:
— Вы принадлежите к моему Обществу, Обществу служанок Иисуса?..
— Нет, сударь…
— Так нужно вступить… необходимо… Я вас запишу…
— Благодарю вас, барин… Осмелюсь спросить у барина, что это за Общество?
— Это чудесное Общество, воспитывающее в христианском духе матерей-девушек…
— Но сударь, я не принадлежу к их числу…
— Это ничего… Там есть также женщины, вышедшие из тюрем, раскаявшиеся проститутки… всего понемногу… Я вас запишу…
Он вытащил из кармана тщательно сложенные номера газет и протянул их мне.
— Спрячьте… и прочитайте… когда будете одни… забавные вещи…
Он взял меня за подбородок и произнес с легким прищелкиванием языка:
— Гм… да… она забавна, эта крошка, она ей-Богу, очень забавна…
Когда барин ушел, я посмотрела газеты, которые он мне дал. Это были «Fin de Siecle», «Rigolo», «Petites femmes de Paris». Одне сальности, больше ничего!
Ах! буржуазия! Что это за комедианты! Я видела много ее самых разнообразных представителей… Все они одинаковы… Так я служила у одного депутата-республиканца… Он проводил все свое время в ругани попов… Вот еще был тип! Не выносил, когда даже при нем упоминали о религии, о папе, о монахинях… Его послушать — он бы пустил к черту все церкви, взорвал бы все монастыри… А по воскресеньям он отправлялся потихоньку к обедне в отдаленные приходы… При малейшем нездоровье посылал за священником, и все его дети воспитывались у иезуитов… Ни за что не соглашался помириться со своим братом, отказавшимся от церковного брака. Все они лицемеры, все — подлецы, все — пошляки, каждый в своем роде…
У г-жи Тарв тоже были свои дела; она тоже председательствовала в религиозных и благотворительных обществах, устраивала базары для бедных. Вследствие этого она никогда не бывала дома; и все шло, как Бог на душу положит… Очень часто она возвращалась поздно, неизвестно откуда, в растерзанном виде; и белье и тело ее были пропитаны каким то посторонним запахом… Ах! я угадывала смысл этих возвращений; из них выяснялся характер дел, которыми занималась барыня, и тех безобразий, которые происходили на этих заседаниях… Но со мною она была всегда мила. Никогда ни одного резкого слова, ни одного упрека… Наоборот… держала себя со мной фамильярно; почти на равной ноге, до такой степени, что иногда, забывая — она свое достоинство, я свою подчиненность, — мы начинали вместе болтать всякую чепуху… Она давала мне советы в устройстве моих маленьких дел, поощряла мои наклонности к кокетству, наделяла меня глицерином, Испанской Кожей, натирала мне руки кольдкремом, засыпала рисовой пудрой. И во время всех этих манипуляций постоянно повторяла: