Читать интересную книгу Странствия - Иегуди Менухин

Балет пахнет по-особому, — рассказывала она. — Запах тарлатана, пота, канифоли и бензина, клея и пыли, многослойной многолетней пыли, поднятой бесчисленными движениями танцоров и потоками воздуха от сотен прыжков, въевшейся в одежду и ткани, заглаженной утюгом, закрашенной, замазанной, навеки впитавшейся в костюмы и декорации. В кромешной тьме я могла отличить задник “Карнавала” от задника “Шехерезады”.

Будучи музыкантом, я не представлял себе, как можно ярче, глубже и яснее раскрыть смысл и эмоциональное содержание партитуры другими средствами, помимо музыкальных. Но должен признать, что, увидев Каприччо для фортепиано с оркестром Стравинского в хореографии Баланчина, я не заметил, чтобы в танце было что-то упущено: в нем отразились все ритмические, эмоциональные, смысловые и даже юмористические нюансы произведения. Движение и внутреннее развитие даже самых медленных разделов были переданы через замечательное ощущение веса, плотности, непрерывности, протяженности линии и временных пропорций. Я увидел музыкальную интерпретацию и был этим поражен. Баланчин стоит в одном ряду с великими музыкантами-интерпретаторами нашего времени, являясь одновременно и самым талантливым хореографом. Это было настоящим откровением: никогда еще так осязаемо не преображалась телесная выразительность. Тот случай запомнился и по другим, более сентиментальным, причинам: Диана и Баланчин, обнявшись, вспоминали свое совместное выступление на сцене Театра Елисейских Полей сорок три года назад, когда они танцевали “Мысли” Мийо в хореографии Баланчина и декорациях Дерена. До сих пор в нашей спальне висит на стене рисунок тушью Дерена, запечатлевшего тогда Диану, — грустный и прекрасный.

Балет требовал от Дианы полной, жертвенной самоотдачи. В балете тогда царила жесткая конкуренция, возможность выступить выпадала редко, и не существовало еще никакого союза, чтобы защитить танцоров от крайне тяжелого положения, когда любой деспот мог распоряжаться ими по своему усмотрению. Но у Дианы занятия балетом поначалу проходили довольно мирно: вместе с другими маленькими девочками по четвергам она посещала танцевальные классы в школе мистера Гиббса на Слоан-стрит, куда ходил ее брат Джерард. Учитель вскоре объявил, что у девочки талант, и посоветовал отдать ее в хорошую балетную школу. Леди Харкорт навела справки. Хотя в Лондоне проживало несколько балетных педагогов — танцоры Дягилева после ухода со сцены предпочитали оставаться в этом городе, свято чтившем “Русский балет”, — Энрико Чеккетти (тот самый Чеккетти, о котором Карсавина, его величайшая ученица, написала, что “он был единственным настоящим учителем классического танца в наше время”) был только один.

Возраст лишь немного остудил его вспыльчивый характер, о котором знал весь Санкт-Петербург. Дрожа рядом с матерью в ожидании аудиенции, Диана слышала такие итальянско-русские залпы, громыхающие за студийной дверью (которые, между прочим, были адресованы Павловой!), что приготовилась к встрече с чудовищем, а не с приятным пожилым человеком с пепельно-серыми волосами, который, кратко представившись, сразу принялся ощупывать ее кости. “Беру, — сказал Чеккетти, быстро закончив осмотр. — Будет ходить утром, с десяти до часу”.

Это невозможно, заявила леди Харкорт, Диана не может бросить школу и пожертвовать головой ради ног. Тогда Чеккетти порекомендовал свою бывшую помощницу в компании Дягилева Мари Рамбер, она может заниматься с учениками неполный рабочий день, так как дела у нее пока идут не очень хорошо. И у Дианы началась двойная жизнь: с утра — школа, после — балетный станок.

Мадам Рамбер можно охарактеризовать как угодно, но только не как добросердечную учительницу. Она была предана русской традиции и танцу, но беспощадна, не гнушалась ни оскорблениями, ни саркастическими замечаниями. За долгие десять лет учебы Диана не припомнит ни одной похвалы, ни секунды внимания к физическому состоянию детей, которые зимой упражнялись в приседаниях в промерзших студиях, — сплошной непреклонный перфекционизм, с каким суровый директор цирка тренирует своих пони. Несмотря на такое безжалостное обращение, а может быть, и благодаря ему, школа Рамбер до открытия “Сэдлерс Уэллс” была признана лучшей в Лондоне, и достижения Мари Рамбер сегодня оцениваются исключительно высоко.

Однажды утром, весной 1929 года, Рамбер позвонила матери Дианы, велела не водить ее в школу, а отправить в балетный класс “с чистой туникой”. Ничего не объяснив, она повесила трубку. В студии трепещущие от волнения девочки сообщили Диане, что сегодня их смотрит Дягилев. И правда, посреди занятия в студию вошел невысокий белолицый (так казалось из-за черных усиков) человек. Занятия окончились, Диану попросили остаться и станцевать вариацию Феи Сирени из “Спящей красавицы” Чайковского и — вместе с Фредериком Эштоном — Адажио из “Леды и лебедя”, созданного Эштоном специально для нее. В раздевалке Диана никак не могла прийти в себя от того, что лицезрела своего кумира; она переобувалась, когда кумир постучался в дверь. “Мадемуазель Диана, — возвестил он, — вы будете танцевать в моей компании”. Он обернулся к Рамбер и попросил не слишком усердствовать с Дианой в ближайшие месяцы.“Мне не нужны мускулы у женщин”. Ему явно больше нравились кудряшки Дианы, ее красота в духе ар-нуво, побудившая его галантно заявить: “Это единственная девушка, на которой я бы хотел жениться”.

Последующие две недели она, по его настоянию, посещала каждый балетный спектакль в Театре Его Величества; он водил ее за кулисы, представил труппе и в первую очередь, Чернышевой, которая в будущем сентябре в Монте-Карло должна была заменить ей мать.

Но принц, готовый спасти ее из мрака, в то лето умер. Через два года ситуация в точности повторилась. На занятия к Рамбер пришла Павлова, выбрала из всех Диану, на этот раз на роль солистки балета, и — умерла, прежде чем приглашение было принято. Диана укрепилась во мнении, что вместо достойных предложений ее ждут только насмешки судьбы. Ее своеобразие проявлялось во всем. В юности Диана росла неравномерно, скачками, и вместе с очередным дюймом прощалась с очередной партией. Несмотря на то что Арнольд Хаскелл, самый уважаемый из британских балетных критиков, объявил ее “прекраснейшей молодой артисткой за всю историю британской сцены”, ее карьера складывалась непросто. Но чем настойчивей ее преследовали трудности, тем упрямей она становилась. Она ушла от Рамбер и поступила в компанию Баланчина, танцевала в “Послеполуденном отдыхе фавна” с Сержем Лифарем и в других спектаклях, продолжая посещать в Париже классы Матильды Кшесинской. Позже она танцевала в балете де Базиля, с Нижинским[12], с Мясиным, с труппой Марковой-Долина, солировала во многих партиях. Когда не было балетного ангажемента, она играла на сцене, и этот переход ее нимало не смущал, ведь драматическая интерпретация всегда была ее сильной стороной. Мы впервые встретились, когда она только что вернулась после исполнения роли Фру-Фру в “Веселой вдове” у Сирила и Мэдж Ричард. С этой постановкой она уже побывала в Египте и в Италии, выступив там перед войсками, а затем гастролировала во Франции, Бельгии и Голландии — там же, где незадолго до нее выступал и я.

В 1943 году Марсель Газель сообщил мне, что они с Жаклин из-за войны живут в постоянной разлуке, однако ей все-таки удалось избежать оккупации и прорваться в Лиссабон. В 1944-м она приехала в Лондон, но вновь осталась в одиночестве, потому что мы с Марселем отправились по Европе как раз в то время, когда союзнические войска начали свое наступление.

Мы приземлились в Брюсселе в сентябре 1944 года. На севере, в Арнеме, шла битва, Антверпен бомбардировали каждую ночь, и судьба всей Бельгии, казалось, висела на волоске. В какой-то момент страна фактически не принадлежала никому: оккупанты ушли, освободители присутствовали, но — кто где, беспорядочно. Мы ехали по разоренной земле, полной опасностей, по заминированным дорогам и взорванным мостам; пришлось до мелочей продумывать маршрут, применить всю свою смекалку: мы брали машины и грузовики напрокат, переправлялись по военным понтонным мостам и частными паромами. Нас останавливали то самозванцы, то легитимные представители власти, и неизвестно было, кто нас задержит в следующий раз: американцы, канадцы, вернувшиеся бельгийцы или маки (партизаны); отсутствие универсального пропуска, который принимали бы все, было самой большой головной болью для путешествующих. Слишком скоро и слишком неожиданно освободили страну, никто не испытывал эйфории, но проблески надежды с каждым часом сверкали все ярче. Легко представить, что для Марселя подобное путешествие перебежками на его родину значило гораздо больше, чем для меня.

После первого концерта в Антверпене нас пригласили на обед, который муниципалитет давал в здании по соседству с только освободившимся штабом гестапо. Незабываемый случай, самое зловещее празднество в моей жизни. Богато сервированный стол, чудесное серебро, хрусталь, сменяющие друг друга бутылки прекрасного вина, вытащенные из подполья для этого первого обеда в свободном государстве, — и все присутствующие говорят только шепотом. За четыре с лишним года люди привыкли держать рот на замке, и от этой привычки не так-то легко было отказаться. Мои соседи за столом шептали о пережитом ужасе, о трудностях; в конце концов, я тоже перешел на шепот из симпатии и сочувствия к ним. После смены бокалов официант шепотом объявлял год урожая, шепотом произносились тосты, создавалось ощущение, что какое-то тайное общество приносит присягу. Никогда прежде я не видел, чтобы великолепие было таким скрытным. Опасность еще не миновала, и нам не разрешили задерживаться в Антверпене после захода солнца; кружным путем, постоянно останавливаясь по дороге, мы направились в Брюссель, где нам предстоял еще один концерт. После нас ждала дорога в Англию, но я решил не пересекать Ла-Манш, пока не увижу Париж, и Марсель, такой же парижанин, как и я, поехал со мной.