Конечно, если не захлопнется перед нами кладовая памяти. Если не побоимся распахнуть ее дверь. А если окажемся не в силах устранить это психологическое замыкание самостоятельно и не обратимся за помощью, то под конец дней будем обречены на невыносимую пустоту, часы протяженностью в день и дни, долгие, как недели. Это далеко от эвтелии, от благого завершения жизни.
Ведь эвтаназия — всего лишь преходящее мгновение, короткий акт помощи. Все мы обладаем естественным, элементарным правом свободно избрать этот выход, если непредсказуемая судьба уготовит нам долгие снедающие муки и унижения. Эвтелия же подразумевает не только смертный час, но наше восприятие жизни целиком, включая и заполнение кладовой памяти светлыми, радостными впечатлениями, способными согревать душу до конца дней.
Благую кончину в расхожем, мирском понимании слова следует заслужить точно так же, как и в сакральном. Как искупительную благодать. На мой взгляд, еще в древности далекие предки наши почувствовали, уловили эту потребность пережить смерть, оставив после себя хоть что-то, неотъемлемое от сути человека. Ибо бесследное исчезновение человека никак не согласуется с замыслом Создателя. И не действовал бы извечный, непрестанный процесс развития на пути к совершенству — этот удивительнейший механизм творения! — если бы люди бесследно исчезали с лица земли и из памяти последующих поколений. Плоды их размышлений о посмертном бытии со временем выстроились в системы разных учений, в основе которых лежало прозрение: вымри все люди до единого или живи человек вечной жизнью, это преградило бы пути непрерывного развития. Ведь основная предпосылка эволюции — бесконечность цикла «жизнь — смерть — жизнь», благодаря которой на свет появляются индивиды лишь в малой степени отличающиеся от предыдущего поколения.
Именно поэтому в религии и культуре большинства народов мы встречаем веру в то, что после смерти человека какая-то часть его остается. Что именно? Расхождения отмечаются лишь в этом пункте. Согласно самым древним верованиям, человек продолжает жить в виде призрака, духа. Или часть его пребывает в нетленных мощах. В Древнем Египте состоятельные люди хранили забальзамированные мумии предков, дабы те могли участвовать в важнейших семейных событиях. Теперь подобные проявления древнего культа уже не встречаются, однако у многих восточных народов и доныне сохранился обычай делиться с умершими пищей: возлагать символическую часть трапезы на домашние алтари или бросать в огонь. В духе других традиций уже не домашний кров делят с умершими, а воздвигают на кладбищах мавзолеи. Иной раз даже строят небольшие домики со всеми удобствами, где родственники, проведывающие усопших, могут провести хоть весь день. Пусть видят ушедшие, что жизнь продолжается, что у родственников все в порядке.
Неудивительно, что жители многих восточных стран не всегда понимают, зачем нужна эвтелия. Они твердо убеждены, что живущему в благонравии и без того уготована благая кончина. В устах китайского ресторатора или лавочника эта вера звучала бы примерно так: трудись всю жизнь не покладая рук, с утра до вечера, с готовностью обслуживай каждого, тогда и наследство оставишь неплохое, и порадуешься на своих внуков-правнуков, которые станут наведываться на твою могилу. Разумеется, для этого необходима вера — твердая, незыблемая, но это удел лишь тех, за кем стоят традиции тысячелетней культуры.
Во мне тоже жила крепкая вера в посмертную вечность. Даже после того, как я перерос детские представления об антропоморфном облике Бога, обретающегося в заоблачных высях, я продолжал верить, что душа человека остается жить — пусть не на небесах, просторы которых бороздят космические корабли и ракеты. Покуда я верил, будто душа отделима от тела, мне нетрудно было вообразить, что после смерти человека она переселяется если не в космос, то в какое-либо иное измерение. Однако вера эта оказалась недостаточно твердой, чтобы впоследствии, став взрослым, я смог принять христианский постулат о грядущем воскресении. Хотя семья наша жестко придерживалась католических догматов, и меня воспитывали в том же духе. Сомнения появились, когда я стал подрастать и впервые задумался, вообразив такую картину: по сигналу труб Страшного суда встают из могил мертвецы, вновь обретают свои прежние души, оживают, чтобы предстать перед судом и, возможно, отправиться на вечные муки в ад…
С юности я пытался разгадать смысл библейских метафор; большинство из них я понял — то есть уразумел в меру своих сил. Но метафорическое значение скелетов, возрождаемых к жизни, так и осталось для меня сокрытым. Возможно, этим и объясняется мое обращение к теологии в студенческие годы. Ведь пока мы в анатомичке препарировали тело человека, который совсем недавно жил, двигался, чувствовал, мыслил, меня все время преследовал вопрос о воскресении плоти. Вопрос не столько как, сколько зачем? Мне казалось непостижимым стремление души возвратиться в тело, из которого она высвободилась. Ведь если правда, что удел души — неведомое живущим вечное, потустороннее блаженство, неизбывная благодать сопричастности к Богу, тогда зачем ей тело — жалкое, беспомощное, никчемное, как на цинковом столе прозекторской.
При тогдашней системе марксистского воспитания понятие потустороннего мира если и упоминалось, то лишь с иронией. Возможно, именно поэтому мы, отпрыски интеллектуальной элиты, которой был абсолютно нужд дух коммунизма, тянулись к познанию трансцендентного, к теологии: уж очень велика была потребность в иной картине духовного мира в противовес марксистскому материализму.
— Насколько мне известно, вы многие годы прослужили педиатром-онкологом, теперь же целиком посвятили себя гериатрической танатологии, эвтелии. Вам приписывают идею настойчивого разграничения эвтелии и эвтаназии. Чем оно вызвано?
— На заре моей деятельности педиатра медицина была почти бессильна исцелить детей от рака. Наши усилия в основном сводились к тому, чтобы облегчить их страдания хоть отчасти, ведь даже паллиативный уход оказывался не на такой высоте, как сейчас. Во многих случаях, когда детишки попадали к нам из провинциальных больниц, нам уже не оставалось ничего другого, кроме как подготовить их самих, а также их родителей к неизбежному концу. Зрелище обреченных детей было настолько душераздирающим, что сам я так и не решился стать отцом.
— И с вашей помощью детям удавалось преодолеть страх смерти? Ведь работая по программе эвтелии, вам и вашим коллегам — ко всеобщему изумлению — удалось достичь именно такого результата у стариков на закате жизни.
— В этом отношении с детьми было проще, поскольку страх смерти в них еще не успел укорениться. Они бунтовали лишь против бессмысленных мучений, ну и боялись лечебных процедур. А неотвратимость конца принимали со столь прагматическим смирением, какого впору ожидать лишь от мудрых старцев.
— Значит, по-вашему, страх смерти не является врожденным, генетическим свойством человека?
— Деятельность человека направляется внутренними, чувственными механизмами, которые настраивают нас на добро, пользу, подтвержденные эволюционным опытом — скажем, питаться вкусным медом. Или же удерживают от дурного. От того, что вредно, опасно — например, от приближения к краю пропасти удерживает страх смерти. Эти запрограммированные в нас побудительные и сдерживающие механизмы — в том числе страх перед неизбежным концом — можно назвать Божественным попечительством или ангелами-хранителями, ведь по сути своей, воздействию и роли эти понятия идентичны.
К сожалению, даже подобный остерегающий страх может перейти в фобию: безопасный спуск с нескольких ступенек способен повергнуть в ужас страдающего боязнью высоты. У других такой же болезненный, панический страх вызывают темнота, одиночество, замкнутое пространство или, наоборот, окружение толпы. Но все эти фобии восходят к одному и тому же исконному страху — к страху смерти, роднящему человека с животными.
Одни преодолевают свой страх с помощью психолога, другие — посредством лекарств. Точно так же обстоит дело и с ослаблением страха смерти. Это — основная предпосылка благой кончины для нынешнего и, вероятно, для последующего поколения людей.
— А потом?
— Надеюсь, лишь крайне редко придется сталкиваться с проявлениями подобного страха у людей, доживающих свой естественный срок. Из литературы прошлых столетий известно, что старики (в особенности близкие к природе крестьяне) ожидали конца без всякого страха так же, как их родители, деды и прадеды, принимавшие смерть как должное. Стоит только в памяти нескольких поколений закрепиться представлению о смерти близких не как о мучительной, долгой, исполненной унижений агонии, а как о достойном расставании с жизнью, и не потребуется никакого фармакологического вмешательства для устранения страха смерти. Моему мысленному взору рисуется такая символическая картина: исполнивший свое жизненное предназначение отец на смертном одре возлагает руку на голову сына, благословляя его принять отцовское наследие — его место под солнцем.