Читать интересную книгу Кентавр - Элджернон Блэквуд

Черногория и голубое Адриатическое море утонули в октябрьском тумане, наползающем на унылую набережную, которая тщетно пыталась быть похожей на берег настоящей реки, и строчки письма пронеслись перед моим внутренним взором, заставив вздрогнуть. Взяв письмо и вчитавшись в него внимательнее, я звякнул колокольчиком и попросил Энни найти блузки и упаковать их для отправки по почте. Для этого пришлось, правда, показать ей само описание, почти сразу она с превосходством улыбнулась, перебила меня — «Я знаю их, сэр» — и испарилась.

Но волновался я не из-за блузок: меня выводило из себя что-то сокрытое между строк, и именно это, неуловимое и досадное, окончательно положило конец моей работе. Лишь первое яркое впечатление и важно в таких случаях, потому что стоит начать анализировать, как в воображении тут же начинают роиться всевозможные досужие догадки. Чем больше я размышлял, тем больше терялся. Мне казалось, что в письме заключен совсем другой смысл, чем передавали эти восемь страниц пространного текста. Я подошел к самому краю разгадки, но остановился.

Фрэнсис явно на что-то намекала, отчего я чувствовал себя неуютно. Впрочем, тщательное прочтение каждого предложения мне ничего не дало, а только еще больше запутало; беспокойство осталось, а брезжившая догадка исчезла. В конце концов я захлопнул книги и отправился в библиотеку Британского музея уточнить кое-что для себя. Возможно, удастся разгадать загадку таким образом — подкинув уму абсолютно другую задачу. Я пообедал неподалеку, в кафе-молочной на Оксфорд-стрит, и позвонил Энни, сказав, что приду к чаю, к пяти часам.

Когда я сидел за чашкой чая, уставший морально и физически после целого дня, проведенного в душном читальном зале Британского музея, меня неожиданно посетило новое чувство, яркое и ясное: откровение, ничем не подтвержденное, несмотря на зыбкость, было весьма убедительным. В голове у Фрэнсис беспорядок — в ее правильной, благоразумной голове домохозяйки; она была смущена, возможно, даже испугана чем-то в Башнях, и ей просто нужен был я. Если я не приеду, так необходимая ей передышка будет испорчена. Фрэнсис было неловко признаться в этом, поскольку эгоизм ей был несвойствен, но это читалось между строк. Теперь я ясно это понял. Кроме того, миссис Франклин — а это значит, что и Фрэнсис тоже — «мужчина в доме» не помешал бы. За этой неуклюжей формулировкой крылось что-то, о чем она не осмелилась написать прямо. Две женщины в огромном, неуютном доме были напуганы.

Оказались задеты чувство долга, братской любви, самоотречения (не знаю, как еще это назвать), прибавьте сюда еще и мое тщеславие. Я действовал быстро, чтобы никакое размышление не поколебало моего добропорядочного решения.

— Энни, — сказал я, когда девушка откликнулась на звон колокольчика, — не отправляй блузки на почту. Завтра я захвачу их с собой, когда поеду. Меня не будет неделю или две, а может, и дольше.

Отыскав в газете нужный поезд, я поспешил на телеграф, пока не успел передумать.

Однако той ночью желание передумать у меня не возникло. Я поступал так, как следовало. Можно даже сказать, что я спешил очутиться в Башнях как можно скорее. И выбрал поезд около двух часов дня.

Глава III

Фрэнсис телеграфировала мне, что я должен добраться до города в десяти милях от Башен, — это избавляло меня от участи тащиться на пригородном поезде, не пропускавшем ни одного полустанка, и я поехал экспрессом. Стоило выехать из Лондона, туман рассеялся, а осеннее солнышко хоть и не грело, раскрасило окружающие просторы в теплые желтые и золотисто-коричневые тона. У меня поднялось настроение, и я уютно устроился в роскошном купе, проносясь мимо лесов и зеленых живых изгородей. Как ни странно, от моей ночной тревоги не осталось и следа. Она, конечно, была следствием мнительности, которую подчас вызывают размышления в одиночестве. Мы с Фрэнсис не разлучались уже как год, а письмо из Башен рассказало мне так мало. Я тяжело переживал, что лишен близкого общения, к которому так привык. Мы очень доверяли друг к другу. Хотя Фрэнсис была всего на пять лет младше меня, я считал ее ребенком и относился к ней по-отцовски.

Она же ухаживала за мной с материнской нежностью, которая просто не могла надоесть. У меня не возникало никакого желания жениться, пока Фрэнсис была рядом. Она довольно сносно рисовала акварелью и вела домашнее хозяйство; я писал статьи, рецензии на книги и читал лекции по эстетике; мы были самым типичным союзом самодеятельных художников, совершенно довольных жизнью. Единственное, чего я боялся, так это чтобы Фрэнсис не стала суфражисткой[42] или не была поймана в сети одной из диких теорий, порой захлестывавших ее сознание и одобряемых Мэйбл. Что до меня самого — без сомнения, она считала меня невозмутимым или непоколебимым — уж не помню, какое слово ей больше нравилось. Словом, мы достаточно отличались друг от друга, что разнообразило наше общение, но до ссор не доводило.

С наслаждением втягивая в себя холодный осенний воздух, я был счастлив и весел. Мне казалось, что я еду в отпуск, когда предвкушаешь отдых и не задумываешься о каждом потраченном сантиме.

Тем не менее мое сердце предательски екнуло, как только Башни показались в поле зрения. На фоне привычных полуотдельных[43] загородных «резиденций» широкий подъезд к Башням, усаженный по краям недружелюбными араукариями и строгими веллингтониями, казался степенным и важным. Поэтому когда после очередного поворота дороги моему взору открылись Башни, мне показалось, что это начало скучной развязки истории, начавшейся так интересно и даже захватывающе. В ночном сумраке сквозь стену ливня проступили очертания особняка с претензией на лондонский Хрустальный дворец[44], которые упрямо не собирались никуда исчезать. Плющ увивал добротные стены красного кирпича, но увивал слишком симметрично, чем заметно портил вид: так обычно декорируют тюрьмы или — сходство заставило меня улыбнуться — сиротские приюты. Не было ни намека на приличествующую дикому плющу беспорядочность, с которой он обычно наползает на стены старых зданий. Подрезанный и пущенный с пуританской строгостью, он будто украшал новехонькую протестантскую церковь. Готов поклясться, там не было ни одного птичьего гнезда, даже ни единой уховертки. Однако около крыльца плющ буйно разросся, почти закрыв светильник семнадцатого века, что выглядело довольно дико. Громадные теплицы тянулись по другую сторону от особняка; в многочисленных башенках, которым дом и был обязан своим именем, могли уместиться разве что школьные колокольчики; а подоконники, уставленные цветами в горшочках, навевали мысли об унылых пригородах Брайтона или Бексхилла. Из дома на самом гребне холма открывался вид на безбрежные холмистые и лесистые дюны южного Сассекса, но с севера от чистых порывов свежего ветра его отгораживали густые вечнозеленые заросли остролиста, падуба и бирючины. Поэтому дом хоть и стоял на возвышенности, не был открыт взору. Целых три года прошло с того момента, как я видел Башни последний раз, но на деле дом оказался не краше образа, застрявшего в моей памяти. Печальная картина.

Я не стыжусь вслух заявить о том, что меня раздражает, но в тот раз, раскутавшись из дорожных пледов и войдя в дом, я только вздохнул: «Господи!» Меня встретили высокая горничная с выправкой гренадера и миссис Марш, экономка, которую я узнал исключительно по неопрятным кудряшкам на затылке — мне всегда казалось, что их кто-то подпалил. Хозяйка уже одевалась к обеду, я сразу же проследовал в свою комнату, а Фрэнсис зашла поприветствовать меня. Я как раз боролся с черным галстуком, запутавшимся, как шнурок для ботинок. Фрэнсис завязала его аккуратным, впечатляющим бантом, и в то время, как я старательно задирал подбородок и безучастно таращился в потолок, мне пришло в голову — интересно, не ее ли прикосновениями была вызвана эта мысль? — что Фрэнсис внутри вся дрожит. Или затаилась — да, пожалуй, вот правильное слово. При этом на ее лице не дрогнул ни один мускул, она не выказала никакого беспокойства: мило беседовала, приводя в порядок мои вещи, журя, по привычке, за неумение уложить чемодан и расспрашивая о прислуге в нашей квартирке. Хоть я и нашел нужные блузки, они изрядно помялись в пути, и упреки сестры были справедливы. Фрэнсис не выказала даже нетерпения. Однако ощущение затаенности и скрытности не исчезало. Конечно, Фрэнсис одиноко, но причина не только в этом; она обрадовалась моему приезду, но мне казалось, что по каким-то неясным причинам без меня ей было бы лучше. Мы обсудили немногие происшествия за время нашей короткой разлуки, и мимолетная тревога прошла.

Моя комната была огромна и замечательно меблирована; гостиная и столовая нашей старой квартирки легко бы уместились в ней, вместе взятые; тем не менее здесь я вряд ли смогу спокойно работать. Неуютное пространство навевало мысль о непостоянстве, в нем я чувствовал себя так, будто остановился переночевать в гостинице. С этим ничего не поделаешь. Даже в гостиницах некоторые номера наполнены уютным, спокойным радушием, но не эта комната. А так как я привык работать там же, где и сплю, по крайней мере в гостях, то, по-видимому, морщинка неодобрения пролегла у меня меж бровей.