Он, Хуан де Пареха, которого прославленный художник взял с собой в длительное путешествие, гордился своим учителем. Какой он удивительный человек! Вчера, когда прелат передал ему приглашение папы, он принял его как должное. А вечером, вместо того чтобы думать о предстоящем визите, рассказывал своему Хуану о родине, их дорогой Испании, которая осталась далеко за морем. Видно, уж очень скучал он по холмам своей любимой отчизны, по ее небу и солнцу, по ее людям. Он говорил, не умолкая, и как бы удивились этому те, кто знал его всегда спокойным и молчаливым.
— Жизнь состоит из красок, Хуан. Когда человек счастлив и весел, он видит ее в красках, которые рождает и дает миру солнце. Несчастье создает другие краски — они сродни ночи. Художник должен знать и те и другие, чтобы уметь писать жизнь.
В тот вечер Веласкес работал дольше обычного — писал по памяти Испанию. Вот она на полотне в серебристой дымке–мечте, с холмами, подобными отхлынувшим морским волнам, освещенная дивным светом — светом любви художника к своей родине.
Дон Диего поднялся — пора собираться. По привычке, сложившейся годами, он прежде всего зашел в мастерскую взглянуть на вчерашнюю работу. С полотна на мольберте смотрела на него Кастилия, а за окнами шумел Рим — великий город цезарей, пап, Вечный город, сумевший дважды покорить мир.
Теперь этот город предстояло покорить ему — Веласкесу.
Маэстро шел берегом Тибра, вдоль которого тянулись красноватые стены со множеством башен. Вдали над строениями возвышался купол величественного собора Святого Петра. Туда и лежал путь художника. Он пересек площадь.
Здание–колосс встало перед ним во всей своей грандиозности. Кругом царила настораживающая тишина: в этот утренний час еще никто не появился на площади. Бронзовая входная дверь при появлении Веласкеса неслышно распахнулась, чтобы, пропустив его, сейчас же закрыться.
Испанца встретил немолодой уже прелат в светлой сутане.
— Мир дому сему и всем живущим в нем, — произнес Веласкес традиционную фразу.
— Amen! — ответила белая сутана. — Их святейшество ждет вас. Следуйте за мной.
Возле огромной лестницы, едва освещенной пугливым светом тонких свечей, художник отдал привратнику шпагу, шляпу и плащ. Им пришлось пересечь большой квадрат пустынного, устланного белым камнем двора. По его правой стороне возвышалось крыльцо — четыре серые ступени вели в апартаменты папы. Под мрачными сводами Ватикана царило могильное спокойствие. В одной из зал художник замедлил шаги. Со слабо освещенных стен на него смотрели портреты почти двухсот пап. Земные владыки давно простились с грешным миром, их благодеяния были записаны в ватиканские хроники. В народе о них слава была другой.
Ее тоже хранили в надежде, что такое не повторится более.
Прелат с Веласкесом вошли в залу гобеленов, представлявшую собой приемную. Вдоль высоких стен стояли деревянные скамьи, пол был устлан огромным ковром, в глубине чернело распятие. Чуть подальше можно было пройти в почетную приемную, откуда двери вели в Тронный зал и Зал малого трона.
В первом папа давал публичные аудиенции, во втором, который был уменьшенной копией первого, он принимал достойных особой чести. Веласкес знал это и был удивлен, когда сопровождавший его служитель Ватикана сделал знак остановиться и подождать у двери в Зал малого трона. Его принимают как короля? — промелькнуло в сознании. Ну что ж, значит он им нужен! Внезапно дверь распахнулась, и прелат жестом предложил войти. Веласкес впервые увидел Иннокентия X.
Острый взгляд испанского гостя охватил сразу все. В глубине комнаты, стены которой были обтянуты красной материей, стоял золоченый трон — трон святого Петра. Над ним возвышался красный балдахин. Семидесятишестилетний избранник божий восседал на троне. Это его грозное имя заставляло трепетать, это он отправлял на костры инквизиции сотни непокорных, осмелившихся протестовать против засилья церкви или восставать против гнуснейших заповедей, запрещавших человеку мыслить. Его папским именем покрывали страшные злодеяния, но сам он считался непогрешимым.
Невозможно было оторвать взгляда от Иннокентия X, весь облик которого производил какое–то жгучее впечатление. Белоснежная ряса, обшитая тончайшими кружевами, способными вызвать зависть любой модницы, спадала с его колен. Поверх нее была накинута малиновая атласная сутана, мягкие складки которой охватывали старческие плечи и руки. На голове красовалась красная скуфья — головной убор папы. Но особенно поражало лицо. Рыхлое, оно теперь казалось бледно–серым от обилия окружавших его красных тонов. Реденькие бородка и усы, широко растянутый рот с тонкими губами, мясистый крупный нос, немного загнутый книзу, и совсем не старческие, глубоко сидящие, небольшие ярко–голубые глаза с пронзительным, устремленным на вошедшего художника взглядом.
Веласкес, наклонившись, почтительно молчал. Но вот папа заговорил. Он осведомился о целях визита художника в Италию, о здоровье королевской семьи, о впечатлениях, которые произвел на Веласкеса Рим, и перешел к главному — ему нужен портрет. Конечно, он не сможет подолгу позировать художнику: дела церкви отнимают очень много времени. Пусть мастер сам находит возможность его видеть.
Аудиенция была краткой. В течение всего разговора Иннокентий X почти не менял позы. Его выхоленные руки, унизанные перстнями, покоились на поручнях кресла. Он не делал никаких резких движений и только иногда возвышал голос, что могло свидетельствовать о не столь уж и уравновешенном характере папы.
И опять двигался Веласкес по пустынным залам. С их высоких потолков по красному бархату стен струилась тишина, все погружая в сон. Мир спокойствия прочно господствовал в этом святилище. Нр город встретил его оживленным гулом, шумом струящихся фонтанов, всей своей многоголосой жизнью. Какой контраст! Снова краски дня и ночи, жизни и смерти пришли на ум. Чтобы ярче осветить радость бытия, нужно оттенить мрачное и суровое: сравнение рождает истину.
Вечером у художника собрались гости — жрецы искусства, представители итальянского искусства, живописцы, скульпторы, с которыми подружился Веласкес, почитатели его таланта и просто кое–кто из римской аристократии. Все только и говорили о сегодняшнем визите к папе, мнение было едино: дону Диего оказана великая честь. А мастер тем временем думал о том, что визит и заказанный папой портрет дали ему что–то вроде «охранной грамоты» от козней отцов церкви на его родине, в Испании. Может быть, теперь они меньше будут придираться к «севильянцу», который совсем не пишет картин на церковные сюжеты и вообще много позволяет себе вольностей в выборе тем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});