болезни, а они умерли в муках от чумы. Я же молил заразить меня. И выжил. Не единого симптома. Я не смог заразиться в тот вечер.
Я вышел из палаты и подошел к телефону. Набрал её родителей. Они даже не знали меня, ни разу меня не видели. “Вы знаете, что ваша дочь была ангелом? Ангелом. Не было человека прекраснее её. Скажите, неужто миру будет все равно? Облака все также будут летать над землей, а мы будем на ней копошиться. Никто не застрелиться, не удавится? Разве можно будет смотреть людям в глаза, зная, что они не любили её? Она была Ангелом. Как вы не понимаете, АНГЕЛОМ!”.
Я уперся об стену спиной и медленно сполз вниз, бросив трубку. Я начал биться затылком об бетонную стену, пытаясь как гвозди вбить себе в голову воспоминания о ней.
Потом я подошел к окну и распахнул его. Передо мной открылся ночной город. Тысячи огней. Город, как и я, бился в агонии. Я уже хотел сигануть, но один из врачей схватил меня сзади и затащил внутрь. Дали мне какие-то таблетки, и я уснул. Когда на утро проснулся, вскочил и позвонил Дженни, думая, что все это был сон. Нет, это не был сон. Она была похожа на ангела. И она умерла… на самом деле.
Через месяц пандемия закончилась. Если бы она прожила еще месяц… Когда закончилась чума, и началась война, я сразу пошел добровольцем. К тому моменту я уже окончательно перестал находить себе место в мире без Дженни. Но знаешь что? Сейчас я уже почти ничего не чувствую. Зато то, что я чувствую… словно отдаленная печаль, что навсегда поселилась во мне и уже никогда не уйдет.
— Соболезную тебе. Понимаю, в таких ситуация никакие слова не помогают. В любом случае, я вижу, что ты нашел в себе силы жить дальше, и это радует меня. А так, тяжелая, я посмотрю, у тебя жизнь.
— Жизнь как жизнь. Нормальная. У всех такая. Каждому тяжело, у каждого боль и потери. Я не герой трагедии. Вся тяжесть жизни размазана почти равномерно по всем людям. Со мной все хорошо.
Эх, да кого я обманываю? Она мне каждую ночь является. Я постоянно вижу её умирающей. Каждый раз я вынужден мысленно убивать её. Снова и снова. Я вынужден убивать её в себе, чтобы жить дальше, чтобы мечтать дальше, стремиться к чему-то. Почти каждую ночь я вижу её бледную кожу, её потухший взгляд, в котором читается смерть. Но если бы она продолжила жить в этих грезах, то я бы однажды не проснулся бы.
Мир окончательно погрузился в темноту, в редких окнах горит свет, но он был подобен свету звезд на ночном небе, хотя само небо и затянуто тучами. Суррогатные звезды. Мы проходим мимо старых многоэтажек, как вдруг из одного из домов раздается крик. Протяжный крик женщины. Мы переглядываемся, но через секунду идем дальше. Мы проходим еще несколько метров, и крик повторяется, в то же время на встречу нам попадается двое подростков.
— Слышали крик? — спрашивает тот, что постарше, — она там уже минут пятнадцать кричит.
Мы с Конрадом переглянулись, после чего развернулись и подошли поближе к дому, откуда слышался крик. Через секунду он раздался вновь, еще сильнее, чем раньше. Это был крик агонии или боли. Протяжное, монотонно возрастающее “аааАААА”. Крик возвышался по экспоненте. Без слов.
— Надо вызвать полицию, — говорю я. Конрад кивает.
Бежим до ближайшей полицейской будки. Конрад берет трубку и набирает номер.
— Але, полиция? Олафштрассе 72. Из окна дома слышны женские крики. Похожи на крики боли. Нет, без слов. НЕТ, ОНА ЯВНО НЕ ПЬЯНАЯ. Послушайте. Ей может быть плохо. Она уже минимум пятнадцать минут так кричит. Без слов, монотонно, — кладет трубку, поворачивается ко мне, — приедут, осталось ждать.
Мы идем ближе к дому, начинается дождь.
— Вы ребята идите домой лучше, — говорим мы подросткам, — будет не очень приятно, если к вам полиция задаст вопрос, почему вы после десяти гуляете на улице без родителей.
Взяли с них имена и адрес их дома, после чего отпустили. Стали ждать полицию под холодным дождем. Крики все продолжаются и продолжаются. По звуку мы определяем из какого подъезда и этажа раздаются крики. Ждем. Проходит полчаса, крики прекращаются. Наступает гробовая тишина, которую разрывает только грохот дождя. Мы переглядываемся.
— Думаешь, всё, — спрашиваю я?
— Не знаю. Ждем дальше.
Через пятнадцать минут крик раздается вновь. В этот раз он был не возрастающий, а затухающий. Еще через пятнадцать минут приезжает полиция. Больше часа. Больше часа мы ждали приезда полиции. Черт, когда мы с Этель были в церкви, они быстро нагрянули. Когда не надо они приезжают мгновенно.
В любом случае, их прибытие приносит мне облегчение. С ними мы заходим в подъезд и поднимаемся на нужный этаж. Дом выглядит очень старым, краска на стенах давно облупилась. Воздух пронизан запахом дешевых сигарет. За тоненькими стенками слышны семейные ссоры. Полицейский стучится в дверь, прислушивается, стучится вновь. После они берут с нас показания и уезжают. Крики больше не повторялись. Мы идем по сырой темной улице. Ни прохожих, ни животных. Начинает падать снег. Вода смешивается с ним, образуя леденистую кашу, взбалтываемую нашими сапогами.
— Почему они не вскрыли дверь и не вошли внутрь?
— Не имеют права, — говорит Конрад, безуспешно пытаясь зажечь сигарету, — ну, вломятся они. А представь, квартирой ошибутся? Их потом по судам затаскают. А если не ошибутся. Так и сама эта женщина может поступить также. Или нападет на них в припадке. В общем, им же дороже взламывать в таких случаях.
— Жесть. С врачами таже история. Помню, мне Дженни рассказывала, что они, младший медицинский персонал, не имеют права оказывать помощь без согласия пострадавшего. Могут и в тюрьму за это отправиться. Но меня даже не это смущает. Эта женщина… она пятнадцать минут минимум кричала перед тем, как пришли мы и вызвали полицию. А потом еще почти час. А сколько она могла так кричать на самом деле? И никто не позвонил в полицию до этого? Ни соседи, ни прохожие. А она там кричала. Послушай, Конрад. Пьяные так не кричат, не воют они как от адской боли.
— Мы живем в обществе безразличия. Ты можешь умирать, лежа на асфальте у всех на виду. Никто не подойдет, не вызовет скорую. Все боятся стать участниками событий. У всех свои дела. У всех свой собственный сладкий путь, непересекающийся с другими. Общество сволочей, одним словом, — он наконец-то смог