В половине пятого я стал прощаться.
— Нет… нет! — воскликнула Луиза. — Вы не уедете. Вы останетесь обедать. Скоро вернется муж. Наконец-то вы сможете его увидеть. Ведь нужно же вас познакомить.
Я сказал, что меня ждет отец, — он дает обед, на котором мне обязательно нужно быть. И добавил, смеясь:
— Это какой-то предвыборный обед, постараюсь быть вам полезен.
— О, если так, поезжайте скорее, — сказала она. — И вот что, в случае успеха, приезжайте за наградой.
Мне показалось, будто, говоря это, она покраснела. Что она имела в виду, только ли дипломатический пост, на котором теперь так настаивает отец? Я счел возможным истолковать ее слова и в другом, более галантном смысле и бросил на нее, должно быть, такой невыносимо фатоватый взгляд, что она строго посмотрела на меня, сжав губы с видом холодным и недовольным.
Однако подумать о том, что означал этот строгий взгляд, я не успел. Я уже собирался тронуться в путь, как вдруг к крыльцу подкатила легкая коляска. Я подумал было, что это вернулся муж. Но в коляске сидели двое детей: девочка лет пяти и мальчик лет четырех, а с ними горничная. Дети, смеясь, протягивали Луизе ручонки; спрыгнув на землю, они бросились к ней и уткнулись лицом в ее платье. Луиза поцеловала их обоих в головку.
— Какие прелестные дети! Чьи же они? — спросил я.
— Как чьи? Мои! — ответила она удивленно.
Ее! Не в силах описать, как сразил меня этот простой ответ. Я почувствовал, что она вдруг ускользает от меня, что эти малыши своими слабыми ручонками создали непреодолимую преграду между ней и мною. Как! У нее есть дети, а я и не подозревал об этом! Не удержавшись, я воскликнул:
— Дети?! У вас?!
— Ну да, — ответила она спокойно. — Они ездили к крестной матери, это в двух лье отсюда… Позвольте вас с ними познакомить: господин Люсьен, мадемуазель Маргарита.
Малыши улыбались мне. А у меня был, должно быть, преглупый вид. Я никак, ну никак не мог свыкнуться с мыслью, что она — мать семейства. Это противоречило всем моим представлениям о Луизе. Я уехал в полном смятении, да и сейчас еще не знаю, что думать. У меня перед глазами то Луиза в беседке из вьюнков, то Луиза, целующая детей. Да, что и говорить, провинциалу вроде меня не так-то просто разгадать парижанку. Но пора спать. Завтра постараюсь во всем разобраться.
V
Ну вот и развязка моего любовного приключения. О, какой урок! Постараюсь спокойно рассказать обо всем.
В воскресенье г-н Нежон был избран членом департаментского совета. После подсчета голосов стало ясно, что без нашей поддержки он бы провалился. Отец мой, которого познакомили с Нежоном, дал мне понять, что личность столь заурядная вообще не могла быть на выборах серьезным противником; тем более что он выступал соперником кандидата-радикала. Вечером, после обеда, отец, в котором пробудился человек его прежних убеждений, сказал мне только:
— Не очень мне по душе эта возня. Но все меня уверяют, что, действуя так, я помогаю тебе… Поступай в конце концов как знаешь. А мне остается только устраниться, я больше ничего не понимаю.
Ни в понедельник, ни во вторник я не решился поехать в Мюро. Мне казалось, что являться так скоро за наградой несколько бестактно. То, что у Луизы есть дети, меня больше не смущало. Я успокоил себя на этот счет, рассудив, что она не может быть очень неявной матерью. Разве не рассказывают у нас в провинции, что парижанка никогда не пожертвует развлечениями ради детей, что она оставляет их всецело на попечение прислуги, чтобы дети ее не связывали? Вчера, в среду, я окончательно перестал терзаться сомнениями. Теперь я сгорал от нетерпения. И сегодня утром, едва пробило восемь, я выступил в поход.
Я намеревался приехать в Мюро рано утром, как и в первый раз, и увидеться с Луизой наедине, лишь только она встанет. Но когда я соскочил с лошади, подошедший лакей сказал мне, что барыня еще не вставала, и даже не спросил, нужно ли доложить обо мне. Я сказал, что подожду.
Ждать мне пришлось долго — целых два часа. Не знаю уж, сколько раз обошел я цветник. Время от времени я поглядывал на окна второго этажа; но жалюзи были по-прежнему плотно закрыты. Утомленный и взвинченный длительной и напрасной прогулкой, я сел в конце концов отдохнуть в беседке из вьюнков. Утро было облачное, солнце не осыпало листву золотой пылью. В зеленой тени беседки было совсем темно. Я все обдумывал, как мне быть, и повторял себе, что должен рискнуть. Я был убежден, что, если и сегодня проявлю нерешительность, Луиза никогда не будет моей. Подбадривая себя, я старался вспомнить все, что давало мне повод считать ее сговорчивой и доступной. План мой был прост, и я его обдумал обстоятельно: как только окажусь с ней наедине, возьму ее за руку, притворюсь взволнованным, чтобы не слишком испугать ее сразу; потом поцелую в шею, а дальше все пойдет само собой. Я уже в десятый раз повторял в уме свой план действий, как вдруг увидел перед собой Луизу.
— Да где же вы? — весело говорила она, всматриваясь в темноту. — Ах, вот вы где прячетесь! А я уже десять минут ищу вас… Простите, что заставила ждать.
У меня перехватило дыхание; я ответил, что ждать совсем не скучно, если думаешь о ней.
— Я ведь говорила вам, — продолжала она, не удостоив вниманием этот пошлый комплимент, — что больше недели не в силах придерживаться деревенского образа жизни. Теперь я снова парижанка — никак не могу встать рано утром.
Она все стояла у входа в беседку, словно не решаясь войти в густую тень от листвы.
— Ну что же вы не выходите? — спросила она наконец. — Нам нужно поговорить.
— Здесь так хорошо, — сказал я дрожащим голосом. — Мы можем разговаривать и тут.
Мгновение она поколебалась. Потом сказала решительно:
— Как хотите. Только здесь так темно! Хотя слова и без света слышны.
И она села рядом со мной. Я чувствовал, что слабею. Наконец-то настал желанный час! Сейчас я возьму ее руки в свои… А она между тем все так же непринужденно продолжала своим звонким голоском, в котором не чувствовалось ни малейшего волнения:
— Не буду благодарить вас в банальных фразах. Вы оказали нам серьезную поддержку; без вас муж провалился бы…
Я был не в состоянии прервать ее. Дрожа от волнения, я призывал на помощь все свое мужество.
— Впрочем, нам с вами не нужны слова благодарности, — продолжала она. — Мы ведь заключили сделку…
Она говорила это, смеясь. И смех ее вдруг словно подтолкнул меня. Я схватил ее руки в свои, и она не противилась. Маленькие теплые ладони доверчиво, дружески лежали в моих руках, а она все повторяла:
— Да-да, теперь мой черед вас отблагодарить.
Тогда я осмелился прибегнуть к насилию, я поднес ее руки к своим губам. В беседке теперь было темнее, должно быть, нашла туча; от дурманящего аромата цветов сладко кружилась голова. Но не успел я губами коснуться ее руки, как она с силой, которой я в ней и не подозревал, вырвалась и, в свою очередь, крепко сжала мои запястья. И, держа меня за руки, по-прежнему спокойно, словно и не сердясь, она сказала с легкой укоризной:
— Ну что за ребячество. Вот этого-то я и боялась. Позвольте уж мне здесь, в этом укромном уголке, отчитать вас.
Она говорила строгим и вместе с тем снисходительным тоном, как мать, которая отчитывает малолетнего сына:
— Я с первого же дня обо всем догадалась. Вам порассказали обо мне бог знает что, так ведь?.. И вы стали на что-то надеяться; я не сержусь на вас — ведь вы ничего не знаете о свете, вы явились в Париж со всеми представлениями вашего медвежьего угла… Впрочем, вы, наверное, считаете, что и я немного виновата в том, что вы так ошиблись. Я должна была бы сразу же вас остановить, одного моего слова было бы достаточно, чтобы вы перестали за мной ухаживать. Да, я не сказала этого слова, не остановила вас, и вы, должно быть, считаете меня ужасной кокеткой… Но знаете, почему я не сказала этого слова?
Я что-то пробормотал. Я словно окаменел от неожиданности. А она трясла меня, еще крепче сжимала мои руки и продолжала, придвинувшись так близко, что я ощущал на лице ее дыхание:
— Я не сказала этого слова, потому что вы показались мне не похожим на других, и мне хотелось, чтобы этот урок пошел вам на пользу… Сейчас вам трудно понять меня, но когда вы поразмыслите, вы догадаетесь, почему я так поступила. О нас много злословят. И мы, может быть, слишком часто даем для этого повод. Однако — вы и сами в этом убедились — есть и порядочные женщины, даже среди тех, которые, казалось бы, более других компрометируют себя легкомысленным поведением… Все это не так-то просто. Повторяю, когда вы спокойно подумаете, вы поймете.
— Пустите меня, — пробормотал я в сильном смущении.
— Нет, не пущу… Просите прощения, если хотите, чтобы я вас отпустила.
И хотя это было сказано шутливым тоном, я видел, что она сердится, — вот-вот заплачет от обиды, от нанесенного ей оскорбления. А во мне росло сочувствие, росло настоящее уважение к этой столь очаровательной и мужественной женщине. Мне становилась понятной эта сложная натура: ее гордая верность глупцу-мужу, ее кокетливые манеры и ее неприступность, презрение к людским пересудам и главенствующая роль в семье, скрытая за мнимой ветреностью, — все в ней казалось мне теперь достойным самого почтительного преклонения.