Читать интересную книгу Дети Империи - Олег Измеров

– Мне еще знаешь, сколько дел сегодня сделать? И выспаться. Я стою, а меня прямо стоя в сон клонит. И откуда ты такой?

Она заглянула ему в глаза.

– Иди. А то еще грустить по тебе начну. А это ни тебе, ни мне ни к чему. Ты вернуться должен.

– Вернуться куда?

– Вернуться куда. И к кому. Я не знаю. Знаю, что должен. Иди. Не забывай свою Нилон-Найлон. Ну иди же. У меня тоже сердце не из нейлона…

– Счастливо тебе, Нина. Я хочу, чтобы у тебя все сложилось.

– Счастливо тебе. И спасибо.

– Тебе спасибо.

– Заходи, будет время. Только по выходным. В будни мне некогда. Все, я пошла.

Закрылась дверца, лифт пошел вниз. Виктор помахал вслед из кабины сквозь стекла двери; Нина послала воздушный поцелуй и скрылась из глаз; на следующем этаже он услышал, как наверху захлопнулась дверь.

«Даже если будет сердце из нейлона, мы научим беспокоиться его…»

За Виктором закрылись масивные двери подъезда. Навстречу ему пролетела стая голубей, и ветер стряхнул на него колючую снеговую пыль с верхушек деревьев Сквера Советского.

Он решил проверить гипотезу.

До сих пор он или ходил по намеченным кем-то направлениям, или ездил. Если это виртуальная реальность, то, отступив от стандартных маршрутов, он должен выйти на край карты или куда-то, где ничего особого нет, сэкономили на объектах.

Вместо того, чтобы пройти к остановке, он пошел наугад, вверх по Советской, дошел мимо каких-то стройплощадок до нового стадиона и парка, пересек Трудовую, узнав в посторойках впереди довоенные дома слева и городскую тюрьму справа, знаменитую тем, что в ней когда-то сидел Чкалов. Кирпичные довоенные многоэтажки конструктивистского стиля продолжались до поворота, где в его бытность стоял двухэтажный гастроном, а дальше пошла малоэтажная шлакоблочная застройка вдоль дороги – судя по аккуратно выведенным на фасадах гипсовым цифрам, она была возведена в сороковые. За стандартными домами тенью следовал одноэтажный частный сектор. Протоптанная вдоль дороги тропинка сужалась, и в конце концов вывела Виктора в поле, где Советская превратилась в кусок шоссе, упиравшегося в дорогу вдоль деревянного крашеного забора, что ограждал летное поле. Виктор не поленился протопать до забора, нашел там место, где доска чуть отходила, и сунул голову в дыру. За забором не было ничего не знакомого; крутились радиолокаторы, стояло несколько кукурузников и вертолетов, пара двухмоторных серебристых машин, похожих то ли на Ли-2, то ли на Ил-14, виднелись вдалеке, ближе к серому зданию ангара; только стеклянного кирпича корпуса аэропорта не было видно, его построили уже к семидесятым.

Он был в настоящей реальности. Он еще раз убедился в этом, когда долго шел по обочине дороги к остановке трамвая у «Соловьев», и мимо него то в одну, то в другую сторону катились разнокалиберные грузовики и самосвалы, уже переставшие удивлять своими формами.

15. На круги своя.

Вернувшись в Бежицу, Виктор первым делом заглянул в универмаг. Полученная при расчете сумма внушала достаточно оптимизма, чтобы взять еще одну смену белья и вторую белую рубашку; молоденькая веснушчатая продавщица усиленно предлагала капроновую («На них сейчас такой ажиотажный спрос, что иногда даже по заявкам завозим!»), но он взял чисто льняную. Он спросил у той же продавщицы, где в Бежице можно купить цветы; цветочный отдел оказался на первом этаже, но там оказались только растения в горшках, причем в большом изобилии среди них были столетники, лимоны и фикусы.

Затем он прошелся по продмагам, взял крупы, вермишели, картошки, несколько суповых брикетов – предвестников баночек быстрого приготовления, – мясные кубики для бульона, свежего хлеба и прочего, а заодно и еще одну кастрюлю и принес это все в общежитие. В комнате, где он еще так и не ночевал, веяло покоем и уютом. Виктор врубил приемник с жучком и принялся готовить суп; на это ушло около часа, но зато вышло нормальное домашнее блюдо, наполнившее его жилье аппетитным ароматом. Он не помнил, когда готовил себе пищу с таким удовольствием. Пообедав – по времени это был скорее полдник,– он побрился под веселые звуки «Roll on, the Mississippi, roll on», в исполнении Ленинградского диксиленда, навевавшие беззаботность и свежесть, и продезинфицировал подбородок тройным одеколоном. Выключив приемник и замочив цветное белье в полоскательнице, он отправился на улицу.

Низкие солнечные лучи красили снег нежным розоватым светом. Виктор зашел в кондитерский возле Почты, выбрал там красивую коробку конфет с репродукцией картины Васнецова на глянцевой картонной крышке, и там же сел на трамвай к Стадиону.

В знакомом доме напротив Четырнадцатой Школы он узнал у вахтерши, что Зина еще не пришла с дежурства. Виктор не пошл к детской больнице и не стал дожидаться на стуле в теплом вестибюле дома бессемеек; он прохаживался взад и вперед по полузнакомому ему месту, по тротуару напротив Четырнадцатой Школы; он ходил туда и сюда, и мимо него туда и сюда ходили трамваи. Он пытался представить, что он сейчас скажет Зине, но на эту тему в голову так ничего и не лезло, а лезли мысли, почему в этой реальности ему почти не встречаются дураки и прочая шваль.

А может, это здесь как раз все нормально, а у нас всякого дерьма слишком много, в сердцах подумал он. А много, потому что у нас уроды безнаказанны. Люди у нас получили права и свободы личности для защиты их от произвола государства, но государство тут же скинуло с себя массу обязанностей защищать человека трудолюбивого, честного, порядочного от другого человека, от работодателя, например. И если посмотреть историю, то у честных людей в России даже при наличии формальных прав возможностей защитить себя всегда было с гулькин нос, и все было хорошо лишь до тех пор, пока за спиной маленького порядочного человека виднелась большая, пусть неповоротливая и подчас туповатая, но мощная государственная машина, на которую никто не мог рыпнуться. Взять хотя бы задержки заработной платы. В советское время взять и задержать зарплату трудящимся, рабочему классу, гегемону, строителям нового общества, хозяевам земли и прочая было политическим делом, то-есть замахиванием на устои государства. И руководителя, допустившего сие, ждали меры наказания оперативные, безо всяких гражданских исков. С победой демократии в 90-х, как только в задержках зарплаты перестали видеть политику и за них перестали административно драть, они тут же появились, стали абсолютной нормой, затронув даже госаппарат, а кое-где достигли многомесячных сроков. Ни экономические законы рынка, ни суды оказались совершенно неспособны справиться с задержками; сокращение задолженностей началось лишь тогда, когда за это стали снова как-то внесудебно взыскивать. Без барина оказалось никуда.

Но почему же тогда в разных странах сейчас все равно выбирают демократию, задал себе вопрос Виктор, и, ища ответ, тут же наткнулся на парадокс. С какого, собственно, года страны, считающиеся развитыми, эту демократию выбирали? До 1945 года можно не считать, потому что в Европе после первой мировой как-то очень быстро и легко эту демократию похоронили, причем не в одной стране – еще до Гитлера был Муссолини, затем Франко, Хорти, Салаши, Антонеску, да и Пилсудский если не стал фюрером, то, во всяком случае, обсуждал с Риббентропом планы дележа Украины вплоть до Черного моря. После войны тоже интересно: все страны в англо-американской зоне оккупации выбрали демократию, а все, где остались советские войска, столь же дружно выбрали социализм. Япония демократизировалась как-то странно: и император остался, и либерально-демократическая партия у них сидела постоянно, чуть ли не как КПСС. Ну и всякие мелочи там вроде греческой хунты или режима Чом Ду Хванга. Дальше тоже интересно: по восточноевропейским странам демократия пошла только со снижением влияния СССР, и, соответственно, усилением США; да и в сами республики СССР она вошла на проамериканской волне. Китай в это время делал большие успехи, развивал промышленность, привлекал инвестиции, но как-то репутацию мирового оплота демократии не заслужил. Интересно, а если бы вот в нашей реальности мир вот так был бы устойчиво поделен между четырьмя империями, стремились бы какие-то народы к демократии, или бы это стремление осталось за «узким кругом революционеров, страшно далеких от народа»?

Виктора все эти мысли повергли в некоторое уныние. Он-то всегда считал, исходя из советских учебников, что народ, творя историю, всегда борется за свободу, демократию, и рвется сбросить колониальное иго, если таковое имеется. По рассуждениям же выходило, что большей части человечества на свободу и демократию глубоко начхать, а может, даже и на иго, если эта часть человечества не видит в том крайних тягот и унижений.

Впрочем, он тут же забыл о своих печальных выводах, как только завидел вдали на расчищенном от снега тротуаре знакомый силуэт. Зина шла, о чем-то слегка задумавшись. Был тот самый момент, когда сгущающиеся над Бежицей сумерки еще не зажгли уличных фонарей, и снег впитывал в себя густеющую синеву закатного неба; почему-то стояла тишина, и только где-то у Холодильника трамвай выпиливал свое виолончельное соло на разворотном кольце. Виктор не выдержал, и быстро пошел навстречу.