Побег был совершенно спонтанным. Я выбежала из ворот гаража и припустила во весь дух. Впервые я ощутила, насколько я все-таки слаба. Но пока все шло хорошо. В общем, в тот день мой побег оказался удачным, и с точки зрения души, и с точки зрения тела. И у меня не возникло осложнений с сердцем. Я сбежала, когда увидела, что он разговаривает по телефону. В панике я попала в один сад и начала рассказывать о себе людям, но все было тщетно, потому что ни у кого из них не оказалось мобильного телефона. Они лишь пожимали плечами и продолжали заниматься своими делами. Поэтому я перемахивала через ограды разных садов, словно в боевике.
Представьте себе: я едва ли не задыхаюсь, и вдруг вижу открытое окно. На кухне кто-то был, и я заговорила с этой женщиной, попросила ее вызвать полицию.
Было бы лучше, если бы женщина позволила мне позвонить самой, тогда я смогла бы потребовать нужное отделение полиции. Было не совсем здорово, что из-за полиции я прошла перед фотографом, пускай даже и с одеялом на голове.
На вопрос, было ли это частью ее плана, она ответила: «Нет, этого я не намечала. Но мысль об этом была. Есть разница между тем, что планируется, и тем, о чем, так сказать, есть только смутная идея. Это отличалось от планирования. Есть же компьютерные программы для моделирования. Я предвидела будущее, но не проектировала его».
Когда редактор предположил, что она наверняка очень верила в себя, она отозвалась: «Да, конечно. Меня также очень расстроило, когда я узнала, что меня искали с помощью экскаватора у Шоттертейха (водоем на месте гравийного карьера близ Вены). Они хотели обнаружить мое тело. Я просто обезумела, потому что у меня возникло чувство, что, хоть я все еще и жива, меня все равно уже списали со счетов. Это было так безнадежно. Я была уверена, что меня никогда не будут разыскивать снова, что меня никогда не найдут.
Поначалу я все-таки верила, что полиция или кто-нибудь другой отыщет меня, что кто-то видел преступника и свяжет с ним мое исчезновение. Или что появятся какие-нибудь нити, или какой-нибудь соучастник что-то расскажет».
На вопрос, а были ли соучастники, она ответила: «Пока это точно неизвестно, но я уверена, что не было. Насколько я знаю, соучастников не было».
Далее, на вопрос, как она боролась с одиночеством, она сказала:
Я не была одинока. У меня была надежда, и я верила в будущее. Я должна сказать кое-что о своей матери. Сейчас многие порицают ее за то, что она не со мной. А меня за то, что я не с ней. Но она приходила ко мне. Здесь нет ничего общего с бессердечием — в этом отношении мы тоже понимаем друг друга. Нам не нужно жить вместе, чтобы знать, что мы вместе.
Я все время думала о своей семье. Их положение было даже еще хуже, чем мое. Они считали, что я мертва. Но я знала, что они живы и угасают из-за мыслей обо мне. В то время я была счастлива, что могу использовать свои детские воспоминания как дорогу к свободе.
Люди несправедливы к моей матери, когда говорят о ней плохое. Я люблю ее, а она любит меня.
Я непрерывно искала логические подходы к разрешению проблемы. Сначала побег, затем уж все остальное. Можно ли мне было просто побежать с криками по улицам Штрасхофа, ломиться к соседям? У меня даже была эта мысль, что после побега я стану мировой знаменитостью, и я размышляла, что мне нужно будет сделать, чтобы пресса не следовала за мной по пятам, чтобы у меня было какое-то время насладиться моментами свободы.
Наташа заявила, что Приклопиль, покончив с собой, «косвенным образом превратил в убийц не только меня и господина X., подвезшего его до станции, но также и машиниста. Поскольку я знала, что он покончит с собой, о его смерти наперед. В момент своего побега я нисколько не сомневалась, что он покончит с собой. Я сказала об этом полиции, но к тому времени, когда они нашли его машину, он уже бросился под поезд».
Наташа сказала, что узнала об этом «на следующий день от полиции. Они не хотели мне этого говорить».
Когда ее спросили, печалится ли она о его смерти, она ответила: «Конечно. Я подготавливала его к своему побегу на протяжении месяцев. И я уверила его, что он вполне смог бы жить в тюрьме, потому что в действительности там не так уж и плохо. Только теперь я узнала, что за это преступление он получил бы максимум десять лет. Раньше я считала, что он получил бы двадцать».
Подготавливала его. Плененная маленькая девочка «подготавливала» своего тюремщика — человека, похитившего ее на улице, — к тому, что однажды она покинет его. Звучит как семейная ссора в тысячах несчастных, неудавшихся любовных отношений: «Если не одумаешься, однажды я уйду…» Относился ли он к этому как к обычным размолвкам и просто отмахивался, веря, что она всегда будет принадлежать ему? Или же тайно радовался, что эта женщина-ребенок-чудовище (по его мнению), больше не отвечающая его фантазиям, собирается покинуть его?
Наташа Кампуш тщательно подбирает слова: в ее заявлениях есть как неопределенность, так и полная ясность в зависимости от того, что обсуждается. Но в этом заявлении нет ни двусмысленности, ни неясности: она говорила ему, что придет день, когда она будет свободной. А он умрет.
Когда ей сказали, что Министерство юстиции планирует изменить закон, с тем чтобы Приклопиль получил бы двадцать лет, она отозвалась, что это хорошо.
«Я, несомненно, не смогла бы принять десять лет. Так или иначе, я пророчила, что он получит двадцать лет, и утешала его тем, что в наше время и шестидесятилетние находятся все еще в хорошей форме».
Она добавила, что, по ее мнению, самоубийство есть «просто поражение. Никто не должен убивать себя. Он мог бы дать мне много больше информации, равно как и полицейским. Теперь им приходится воссоздавать крайне запутанные обстоятельства без него. Но мы больше не хотим разговаривать о господине Приклопиле».
Она признала, что просила и получила последние полицейские отчеты по делу, а также страшный материал из отчета о вскрытии трупа Приклопиля.
Ее спросили об одиночестве, и она ответила: «Да, конечно же, у меня не было общественной жизни. Мне недоставало людей, животных. Я грустила из-за их отсутствия. Но я не испытывала чувства одиночества, потому что бóльшую часть времени была занята. Я знала, как с толком использовать время за чтением и работой. Я помогала ему строить его дом.
Я была заперта. Я никогда не понимала, почему меня заперли, ведь я не сделала ничего плохого. Обычно запирают только преступников».
Когда же ее спросили, верит ли она в Бога, она ответила: «Ну, это весьма спорный вопрос. Да, немного. Я действительно молилась. Но потом перестала. Кроме этого, преступник тоже молился. Я думаю, даже Фидель Кастро молится».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});