Читать интересную книгу Путь, исполненный отваги - Дмитрий Беразинский

Он то и дело оглядывался на незнакомых людей, пронзая взглядом полковника и Ревенантов. Наконец, уразумев, что не он главный на этом празднике жизни, бухнулся царице в ноги и забормотал слова присяги. Но он оказался последним. Недоумевая, он устремил свой взор на Софью и пробулькал:

— Государыня, а как же эти люди?

— Дядя, они не мои подданные, — любезно улыбнулась она.

Краска залила шею князя-кесаря. Он удивленно выдавил:

— Но ведь они же русские?! Я слышал, они разговаривают по-русски! Прости, матушка, я не совсем понимаю...

— После, дядя, — топнула сафьяновой ножкой царица, — не до этого!

Ромодановский покорно отошел и присел у стены. Рядом рассаживалась новая Дума — прежнюю еще вчера в конфиденциальной беседе полковника с царевной решено было распустить. Подле Федора Юрьевича уселся князь Одоевский, с другого боку соседствовал князь Глинский. Чуть подальше расположились князь Барятинский, боярин Басманов и Петр Матвеевич Апраксин. Еще дальше сидели Виниус, Иванов и патриарх.

Воинство графа Волкова заняло скамью напротив.

— Игорь Ларионович, голубчик, — вдруг произнесла Софья, — возьмите у меня скипетр с державой — руки устали держать.

Князь Ромодановский из-под бровей взглянул на царственную племянницу. Вестимо, сии регалии создавались под мужские лапы. Кряхтя и почесываясь, он подумал, что все же не женское дело — править государством, тем более таким огромадным. Охо-хо, но что поделаешь, когда некому больше? Петр Алексеевич в Европе так накуролесил, что стыдно в глаза послам смотреть. Особенно голландскому и аглицкому. «И этот сумасшедший — ваш царь?» — можно было прочитать по глазам у многих иноземцев, впервые попадающих в Кремль.

Да и затеи со Всепьянейшим собором, бесчестием древних родов, непонятную и необъяснимую страсть к пыткам не принесли популярности ни в Европе, ни у себя в стране. К тому же психическая неуравновешенность царя давно стала притчей во языцех — даже английский епископ Солсбери оставил воспоминания о том, что «царь Петр подвержен конвульсиям во всем теле, и, похоже, что они сказываются и на его голове».

Нехорошие вести шли из Европы. Неискушенные азиаты попытались влезть в большую политику и осрамились. Оконфузились. «Обосрались», — сказал бы Никита Сергеевич Хрущев, да и Иосиф Виссарионович сказал бы приблизительно также.

— Государыня, — спросил патриарх Адриан, разгоняя мрачные думы князя-кесаря, — торжественную службу когда проводить прикажете?

— Погоди ты, батюшка, со службою! В воскресенье проведешь! Дел государственных небось уйма скопилось, а дядя?

Ромодановский печально кивнул. На плечи старика пятидесяти восьми лет Петр взвалил ни много ни мало — заботу о целой империи. А ему с ворами да разбойниками разобраться бы... Некогда! Непонятно, с какой такой причины столь неприлично молодо выглядит сама Софья. Пятый десяток бабе пошел — горбиться пора, а она расцвела! В монастыре ожила, так ли? Проверить монастырь сей надобно, вдруг там яблоня с молодильными яблочками корни пустила? Не ровен час правительница подарит стране наследника!

Софья, избавившись от непременной атрибутики царицы, с удовольствием разогнула спину.

— Значит, так, бояре, — весело произнесла она, — с государственными делами погодим. Граф, ваши люди на стенах?

— На стенах и на воротах, Софья Алексеевна, — подтвердил Андрей Константинович, — только что мне сообщили, что на Красной площади народу — не продохнуть. Надо бы разъяснить людям...

— Разъясним! — жестко сказала царица, вставая. — Пойдемте.

Было половина девятого утра. Сходя с Красного крыльца, Волков услыхал нестройный рев толпы за стенами, вроде того, как беснуются зрители на футбольном стадионе при проигрыше любимой команды. Они еще и не подозревают, что этот проигрыш — на самом деле выигрыш. После него руководство отправит восвояси главного тренера, а новый поведет своих питомцев через тернии хоть и к далеким, но реальным звездам.

А пока фаны задирают ОМОН и ломают сиденья, бросают на поле шутихи и дымовые шашки — у них никто не спросит.

На стену у Спасской башни поднялись Софья, князь-кесарь, Апраксин, полковник Волков и Денис Булдаков. Последним, немилосердно кряхтя, взобрался патриарх. На стене уже прогуливался невозмутимый Че Гевара, влево и вправо от которого пружинными шагами гуляли его волкодавы-ревенанты. Нескольких стрельцов, вздумавших было штурмовать стену, угостили дубинками и сбросили вниз. Какая-то отчаянная душа швырнула бердышом в одного из Ревенантов. Тот поймал бердыш на лету, руками отломил от него половину рукоятки и швырнул метров на семьдесят. Лезвие воткнулось аккурат в крышу колодца, возле которого было привязано на водопой несколько лошадей.

Толпа притихла. Известно, что грамотная демонстрация силы предупреждает стихийные выступления. «Видали?» — кто-то охнул в толпе. Те, кто не видел броска Ревенанта, взволнованно слушали очевидцев, а затем, приукрасив, рассказывали дальше в толпу. В результате такого «глухого телефона» крайние с ужасом узнали, что Софкины солдаты из стен руками вырывают кирпичи и в броске обломком сбивают наземь птиц.

Когда на стене появилась Софья, толпа уже не так бесновалась, как поначалу. Но все равно гул стоял приличный. Царица с минуту постояла, ожидая тишины, а затем подняла руку. Стало почти тихо. Царица заговорила громким уверенным голосом, произнося на память текст, который сочинялся вчера поздним вечером силами самой царицы, князя Одоевского, полковника Волкова и Ростислава Каманина.

— Дети мои! В нелегкий для моей Родины час, когда наш царь неоправданно оставил свою страну и отправился на неизвестное время с посольством в Европу, я решила взять власть в свои руки. С благословления патриарха Адриана и князя Ромодановского Федора Юрьевича (добавила от себя), присутствующих здесь, я объявляю себя царицей всех Великия и Малыя и Белыя, единственной властительницей всех русских земель. Обещаю со своей стороны приложить все силы для того, чтобы мой народ богател и процветал, пользовался заслуженным уважением в чужих странах. Обо всех милостях и уменьшении и отмене некоторых налогов будет сказано после.

Внезапно из толпы раздался хриплый голос:

— А настоятель знает, что ты сбежала из монастыря?

Несколько человек в толпе засмеялись.

Тотчас один из Ревенантов вскинул автомат и выстрелил по смутьяну. Резиновая пуля угодила тому в живот, и человек свалился наземь.

— Убили! — завопили рядом стоящие.

— Любо! Любо! — орали другие.

— Софью на царство! — орали третьи.

— Петр наш царь! — ревели четвертые.

Волков взял мегафон:

— Люди, слушайте меня. Царица Софья, государыня наша, объявляет сегодня день веселья по случаю ее коронации. Выпейте же как следует, кто испытывает жажду, поешьте все, кто голоден, повеселитесь те, кто мыслями мрачен и сердит!

Толпа одобрительно зароптала. Мегафон все приняли за обычный рупор, так что никаких непоняток не произошло. Отворились ворота Спасской и Никольской башен, и из них Ревенанты принялись выкатывать бочки с пивом, вином и водкой.

Патрик Гордон, жить которому оставалось ровно год, привел в девять утра свой полк к Красной площади и был допущен к царице. Шотландец каким-то сверхъестественным чутьем учуял сильнейшего и, как девять лет назад, переметнулся к нему. В данном случае — к ней.

Его солдаты выносили на лотках калачи, пряники, пироги. Несколько человек разжигали костры, на которых должны были жариться цельные туши быков и свиней. Птицы и вовсе натащили великое множество. Им на колодах рубили головы, тут же бабы из числа добровольцев-волонтеров их ощипывали и потрошили, тут же их начиняли: гусей — яблоками и орехами, кур — маслинами и вишнями, уток — рисом и капустой.

Над всей Красной площадью запахло вкусным дымом, на который со всех концов города потянулись нищие, калеки, юродивые, сироты и пьяницы. Цельный день угощали честной народ — еле-еле количества переброшенных по сквозному каналу продуктов хватило на такую прорву. Полковник грубо прикинул, что за один день «на халяву» накормили тысяч сто народу. Иисус Христос со своими хлебами мог отдыхать.

Вечером жгли шутихи и потешные огни. Осоловевшая Москва добродушно глядела на летающие по небу разноцветные огоньки. Пьяные стрельцы тягались по своим слободам и рассказывали, как хорошо будет жить при царице Софье Алексеевне. Рейтарский полк, несший службу на заставах, тоже не был забыт. Им обещали пир после дежурства, на что обычно мрачные швейцарцы отвечали:

— О, это ест гут, карашо! Жалованье выплатят? Много гут, карашо!

Возвращались посланные в другие полки парламентеры. Странное дело, почти никто не сожалел о царе Петре, лишь Преображенский и Семеновский полки закрылись в Прешпурге и не открывали ворота парламентеру. Со стен преображенцы и семеновцы мерзко сквернословили и описывали варианты того, что сделает с неугомонной сестрицей Петр Алексеевич, возвратившись в Москву.