Читать интересную книгу Собор Парижской Богоматери - Гюго Виктор

– Цыганку?! – повторила Магиета, энергично прокладывая себе путь локтями и крепко сжимая руку ребенка. – Нет, сохрани меня господи! Она еще украдет у меня мальчика!.. Идем отсюда, Эсташ, – торопила она мальчугана.

Она бегом пустилась вдоль набережной по направлению к Гревской площади и бежала до тех пор, пока мост не остался далеко позади. Наконец Эсташ от усталости упал на колени, и она сама, вся запыхавшись, остановилась. Ударда и Жервеза вскоре догнали ее.

– С чего вам пришло в голову, что эта цыганка может украсть у вас ребенка? – спросила Жервеза. – Какая дикая фантазия!

Магиета задумчиво покачала головой.

– Странно! – заметила Ударда. – Ведь вот и затворница то же самое говорит о цыганках.

– Какая затворница? – спросила Магиета.

– Да сестра Гудула, – ответила Ударда.

– А кто же такая эта сестра Гудула?

– Вот и видно, что вы только что приехали из вашего Реймса! – воскликнула Ударда. – Да ведь это затворница «Крысиной норы».

– Как? – спросила Магиета. – Та несчастная, которой мы несем лепешку?

Ударда утвердительно кивнула головою и сказала:

– Ну да, та самая. Вы сейчас ее увидите у окошечка ее кельи, – оно выходит прямо на площадь… Да, она думает то же, что и вы, об этих египетских бродягах, которые бьют в бубен и предсказывают судьбу. Никто не знает, почему затворница так ненавидит этих цыган. Но вы-то, милая Магиета, почему так испугались одного упоминания о цыганке?

– Ах! – вскричала Магиета, обхватывая обеими руками белокурую головку своего ребенка. – Я не хочу, чтобы со мной случилось то, что было с Пакетой Шанфлери.

– Э, да это, кажется, пахнет целой историей! Вы нам расскажете ее, не так ли, милая Магиета? – проговорила Жервеза, беря приезжую за руку.

– Пожалуй, расскажу, – согласилась провинциалка. – Но вот сейчас видно, что и вы дальше своего Парижа нигде не бывали, если даже ничего не слыхали о Пакете… Так вот… Да что же мы остановились? Разве я не могу рассказывать на ходу?.. Ну, так вот, нужно вам сказать, что Пакета Шанфлери была красивой восемнадцатилетней девушкой как раз в то время, когда я была такою же, то есть восемнадцать лет тому назад. Если из нее теперь не вышло такой же здоровой, цветущей женщины тридцати шести лет, имеющей мужа и ребенка, как я, то она сама виновата… Впрочем, ей уже с четырнадцати лет поздно было думать о замужестве… Отца ее звали Гиберто. Он был реймским судовым менестрелем – тем самым, который имел счастье играть и петь перед самим королем Карлом Седьмым, когда король во время празднества по случаю своей коронации катался в лодке по нашей реке Веле, от Сильери до Мюизона. Сама девственница была вместе с ним в лодке. Старик отец умер, когда Пакета была еще ребенком. У нее, таким образом, осталась только мать, которая была сестрою господина Прадона, мастера медных и котельных изделий, жившего в Париже, на улице Парен-Гарлен. Он умер только в прошлом году. Как видите, жена Гиберто происходила из хорошего рода и вдобавок была доброю женщиною, но, на свою беду, она ничему не научила Пакету, кроме вышивания золотом и бисером разных безделушек. Ну, так вот девочка и росла, а достатка не прибавлялось. Жили они вдвоем с матерью в Реймсе, у самой реки, в улице Фоль-Пен. Запомните это: мне думается, что от этого и произошло все несчастье Пакеты. В шестьдесят первом году, когда наш король Людовик Одиннадцатый – да хранит его Бог! – вступил на престол, Пакета была такая хорошенькая и веселенькая резвушка, что ее прозвали Шанфлери[86]. Бедняжка! Зубы у нее были точно жемчуг, и она то и дело смеялась, чтобы похвастаться ими. А это уж известно, что когда девушки много смеются, значит, готовят себе ручьи слез в будущем. Красивые зубы погубят красивые глаза. Так вот какая была эта Пакета Шанфлери… Жить им с матерью было очень трудно. Менестрель-то им ничего не оставил. Своими безделушками они зарабатывали не больше шести денье в неделю, стало быть, меньше двух лиардов каждая. Разве такие были у них средства при жизни Гиберто? Он во время коронации одними своими песенками заработал двенадцать парижских су… Итак, вот в одну очень холодную зиму… это случилось как раз в шестьдесят первом году… у них не было ни одной хворостинки, чтобы протопить себе печку. От холода у бедной Шанфлери так зарумянились щеки, что мужчины больше прежнего стали на нее заглядываться. Тут-то и стряслась беда. В эту самую зиму она и сгубила себя… Эсташ, ты никак собираешься приняться за лепешку? Смотри у меня!.. Мы тогда же все сразу поняли, что она пропала, когда она в одно воскресенье пришла в церковь с золотым крестиком на шее. Это в четырнадцать-то лет, а? Началось с виконта де Кормонтрёля, у которого есть замок в трех четвертях лье от Реймса. Потом на его место явился мессир Анри де Трианкур, королевский всадник. После него она перешла к сержанту Шиару де Больону. Потом она начала опускаться все ниже и ниже и попала сначала к Гери Обержону, который был лакеем при королевском столе, затем к Масэ де Фрепюсу, цирюльнику дофина; потом сошлась с Тевененом ле Муэном, королевским поваром, пока наконец, переходя все к более старым и менее благородным, не попала в руки Гильома Расина, менестреля-сказочника, а уж от него прямо к фонарщику Тьери де Меру. Вообще, бедняжка в конце концов пустилась, как говорится, во все тяжкие и дошла до того, что во время коронации нашего благочестивого короля попала вовсе на улицу… вы понимаете?.. И все это в один год!

Магиета вздохнула и утерла слезы, навернувшиеся у нее на глаза.

– Ну, это история самая обыкновенная, – заметила Жервеза. – Мы думали, вы нам порасскажете что-нибудь о цыганках, которые воруют детей…

– Погодите, – продолжала Магиета, – дойдет и до этого. В нынешнем месяце, в день святого Павла, будет ровно шестнадцать лет, как Пакета родила девочку. Это, стало быть, случилось в шестьдесят шестом году… Бедняжка была ужасно рада этому, потому что давно уже желала иметь ребенка. Мать ее, эта простушка, которая всю свою жизнь только и умела, что закрывать на все глаза, уже умерла. Пакете некого было больше любить, да и ее не любил никто. Со времени ее первой беды прошло пять лет. Жизнь ее была так плоха, что и сказать нельзя. Она осталась на свете одна как перст. Все только и знали, что срамить ее. На улицах ей не давали прохода, городская стража ее колотила, мальчишки бросали в нее грязью и насмехались над нею. И потом ей ведь стукнуло уже двадцать лет, а это для таких женщин, как она, уже старость. От своего уличного промысла она получала не больше того, что в прежнее время зарабатывала иголкою. Каждая лишняя морщинка на лице убавляла ее заработок. Зимою она постоянно дрожала от холода, потому что нечем было топить печь, есть тоже приходилось не каждый день; у нее часто не было даже корки хлеба. Работать она больше не могла, потому что, пустившись гулять, обленилась… Впрочем, вернее будет сказать, что она и загуляла-то оттого, что всегда была ленива… Священник церкви Сен-Ромен говорит, что такие женщины в старости больше других страдают от холода и голода…

– Все это прекрасно, – перебила Жервеза, – но где же цыганки?

– Ах, какая вы нетерпеливая! – воскликнула более степенная Ударда. – Дайте же ей рассказать все по порядку. Не с конца же начинать вам… Продолжайте, Магиета, вы так интересно рассказываете… Бедная Шанфлери!

Магиета продолжала:

– Она никак не могла выбиться из нужды и плакала так, что ее щечки избороздили потоки слез. Но среди своего одиночества, срама и позора ей казалось, что она не будет такой одинокой, опозоренной и отверженной, если кого-нибудь полюбит чистой любовью и такой же любовью будут отвечать ей. И ей захотелось иметь ребенка, который, по своей ангельской невинности, мог бы дать ей эту любовь. Она поняла это после того, как сошлась с одним вором, единственным человеком, который мог ее пожелать. Но через некоторое время она заметила, что даже вор ее презирает… А между тем именно таким несчастным женщинам и необходима какая-нибудь сильная привязанность, чтобы наполнить их сердце: если не любовник, то хоть ребенок. Без этого им уж слишком тяжело жить. Не находя верного любовника, она горячо стала желать ребенка, а так как она всегда была набожною, несмотря на свою грешную жизнь, то постоянно просила Бога послать ей хотя это утешение. И вот Господь сжалился над нею и послал ей дочку. Трудно описать, как она была рада этому. Бедняжка чуть не зацеловала и не заласкала до смерти своего ребенка и обливала его слезами радости. Она сама стала кормить свою дочку и наделала ей пеленок из своего единственного старенького одеяла. От счастья она не чувствовала ни холода, ни голода; она даже опять похорошела. Это, впрочем, всегда так: даже старая девушка бывает молодой матерью. Опять нашлись ухажеры, да еще такие, которые стали ей хорошо помогать. Но она почти все деньги, добытые грехом, тратила на шелковые шапочки, переднички с кружевцами, хорошенькие платьица и разные другие безделушки для своей дочки, а сама так и оставалась без одеяла. Так вот… Эсташ! Я уж говорила тебе, чтобы ты не смел есть этой лепешки!.. Так вот, маленькая Агнеса… Так звали ребенка, а фамилии у самой Шанфлери давно уже не было… Ну вот, я и говорю, что маленькая Агнеса всегда была нарядна, как принцесса. Между прочим, у девочки была пара таких башмачков, каких, я думаю, не было и у самого короля Людовика Одиннадцатого в детстве. Мать сама их сшила из розовой шелковой материи и украсила разными блестками и золотыми шнурочками, словно покров Богоматери. Обойди, кажется, весь свет, а лучших башмачков не найдешь. Величиною они были не длиннее моего большого пальца, а девочке приходились как раз впору. Можно себе представить, какие крошечные ножки были у Агнесы! А как они были хороши, просто загляденье! Пухленькие и розовенькие, так что их даже трудно было отличить от розовых башмачков… Когда у вас будут дети, милая Ударда, вы поймете, что нет ничего прелестнее детских ручек и ножек…