Лиз подошла к концертному роялю, стоявшему около исписанной мелом черной доски:
– Формулы… и музыка…
Она открыла крышку рояля, взяла несколько аккордов, потом села за инструмент и заиграла.
Буров слушал, облокотившись о рояль и смотря на Лиз.
Зовущая мелодия сначала звучала в мужском регистре, потом отзывалась женским голосом, полным нежности и ожидания, потом слилась в бурном вихре, рассыпавшись вдруг фейерверком звучащих капель, наконец, задумчивая, тоскующая, замерла, все еще звуча, уже умолкнув…
– Лист, – сказал Буров. – Спасибо, Лиз…
Лиз осторожно закрыла крышку рояля.
– Правда, странно? – обернулась она к Бурову. – Взбалмошная американка бросает миллионы долларов и садится за рояль, чтобы сыграть «Грезы любви», словно слова на всех языках мира бессильны сказать что-нибудь…
– Лиз, вы хотели видеть мою помощницу? – напомнил Буров.
– Да, – оживилась Лиз. – Я почти догадываюсь, почему вы защищены не только от радиоактивных излучений. Я хочу ее видеть, Сербург… – И она вызывающе посмотрела на Бурова.
– О'кэй, – сказал Сергей Андреевич и снял телефонную трубку.
– Какая она? – спросила Лиз, смотря на телефон. – Почему в этом аппарате еще нет экрана? Она похожа на Ирэн Кюри? Она любит вас, Сербург?
– Простите, – сказал Буров и сказал в трубку по-русски: – Елена Кирилловна? Я попрошу вас сейчас зайти в кабинет академика Овесяна. Мисс Морган находится здесь и хочет познакомиться с вами, моей помощницей. Что? Елена Кирилловна! Алло! Что такое? Вы слышите меня? Так вот. Приходите сейчас же. Да что там такое с вами? Слова не можете вымолвить! Ждем вас. Все. – И он решительно повесил трубку.
Потом обошел вокруг стола и, усадив американку в мягкое кресло, сел напротив нее. Она достала из сумочки сигарету.
– Да, странно видеть вас в обычном платье, – сказал он, зажигая спичку и давая ей прикурить.
Лиз улыбнулась.
– Я многое предугадываю, Сербург. Я знала, что вы так скажете, и я знаю, что значит для вас ваша помощница. Я приехала, чтобы убедиться в этом.
– Вы могли узнать это еще в Африке, милая Лиз.
Лиз коснулась руки Бурова.
– Спасибо, дорогой, что вы так назвали меня. Я не хотела этого знать там… А теперь я хочу ее видеть. – И она, откинувшись в кресле, затянулась сигаретой.
– И не остановились перед затратой миллионов долларов вашего фонда? – усмехнулся Буров.
Лиз стала серьезной, положила сигарету в пепельницу. Она отрицательно покачала головой.
– Не думайте обо мне хуже, чем я того стою… Мы с вами вместе вытаскивали из-под обломков умирающих. Я готова отдать все миллионы, какие только есть на свете, чтобы этого не было.
– И все-таки вы молодец, Лиз!
– Правда, Сербург?
Буров взглянул на приоткрывшуюся дверь.
– Ну вот и моя помощница, которую вы хотели видеть, мисс Морган, – облегченно сказал он.
Дверь открылась.
Лиз смотрела на женщину, вошедшую в кабинет академика, и не могла видеть изменившегося лица Бурова.
– Хэллоу! – весело сказала вошедшая и бойко, почти правильно заговорила по-английски: – Я очень рада видеть вас, мисс Морган.
– О-о! Вы действительно хороши, как и следовало ожидать от женщины, которой будут поклоняться в мире, избавленном от всеобщего несчастья. Скульпторы станут высекать ваши статуи, – сказала американка, светски улыбаясь и протягивая руку.
– Благодарю вас, мисс Морган. Я никогда не мечтала стать натурщицей.
– О-о! Прелестная леди! В женщине всегда живет натурщица, которая позирует во имя красоты, пленяющей мир. Говорят, великий скульптор за деньги делает статую моего жениха. Мне смешно. А что бы вы подумали о своем женихе?
– Я думаю, что он уже превратился в каменное изваяние. Посмотрите на него сами, мисс Морган, и вы в этом убедитесь.
Обе женщины обернулись к Бурову.
Он стоял, действительно окаменев от изумления, возмущения или растерянности, он смотрел на «свою помощницу» и не верил глазам.
Нет! Перед ним, конечно, не Елена Кирилловна. Но это и не Люда, не та Люда, какую он знал, которую никогда не замечал.
Природа знает величайшее чудо: неуклюжая, прожорливая гусеница вдруг преображается, расправляет отросшие крылья и, блистательная в своей неожиданной красе, летит над землей, по которой лишь ползала, взмывает выше деревьев, у корней которых ютилась, летит на аромат прекрасных цветов, с которыми соперничает ныне в яркости…
Перед Буровым, смело и остро беседуя с американкой, стояла стройная девушка в модном платье – само совершенство форм! – с искусной прической, с огромными миндалевидными глазами, удачно оттененными карандашом. И сколько непринужденной грации было в ее позе, когда она присела на ручку кресла, сколько уверенности во взгляде!
Буров поражался всему: и насмешливым ноткам в грудном женском, откуда-то взявшемся голосе, и смелому вырезу платья, и великолепному рисунку чуть покачивающейся ноги в изящной туфельке с высоким каблуком, и полуоткрытому рту в загадочной улыбке полных жизнелюбивых губ.
– Простите, – наконец опомнился Буров и подчеркнуто сказал, – мы еще не виделись с вами.
Они действительно «никогда не виделись»!
И, подойдя к Люде, – да это была Люда… или, вернее сказать, это была та удивительная женщина, которая еще в свою пору куколки или гусеницы была Людой, – он взял ее руку, чтобы церемонно пожать, но она поднесла ее к его губам, и он непроизвольно поцеловал тонкие пальцы. Американка наблюдала, какой нежный взгляд подарила Бурову его помощница…
Она резко встала, прощаясь…
– Вы извините меня за этот маскарад, Сергей Андреевич, – насмешливо сказала Людмила Веселова-Росова, когда, проводив иностранную гостью, они остались вдвоем. – Меня попросила об этом ваша Елена Кирилловна…
И новая, гордая, знающая себе цену, она ушла.
Буров крякнул и потер лоб.
Глава пятая. Антиядерный взрыв
«Хорошенькая стюардесса в кокетливо заломленной пилотке попросила пассажиров застегнуть привязные ремни.
– Нью-Йорк! – мило улыбнулась она.
Самолет кренился, ложась перед посадкой на крыло.
Мне не терпелось. Я спешил. Я знал, что даже в нашем тресте «Ньюс энд ньюс» этой весной начались серьезные затруднения с распространением газет. Мой дневник мог, если его печатать фельетонами, оказаться спасительной гирей, которая перевесит чашу деловых весов. В нем есть все, как хотел того босс: и ужас, и интимность, и правда, все то, что я видел за этот год, и особенно в те несколько дней – в самом пекле… Бесценные странички лежали в несгораемом портфеле, который словно набит был долларами. Он послужит защитным костюмом против всего, что началось сейчас в Америке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});