Читать интересную книгу Горит восток - Сергей Сартаков

А на новом месте дела у него пошли значительно лучше. Земли ему отвели от веку не паханные, целинные, вспаши хорошо да посей вовремя — и рекой зерно потечет в закрома. Выгон для скота и покосы — все рядом. Заимку свою он поставил в самой середине, только поближе к воде, к ручью, а пашни и покосы охватили заимку подковой — до любого поля рукой подать. А самое главное — город: вот он, железная дорога — гудки паровозов слышны. Здесь, не как в Кушуме, каждому товару найдется в городе сбыт. II цены в городе подороже. В Кушуме Петруха коров много не держал — невыгодное дело, покосы далеко. Да и товар потом девать некуда. Ну, масло еще в город возить. А все остальное?.. Здесь он сразу завел большое стадо коров. Две наемные бабы, работницы, каждый день возили в город свежее молоко. Хорошо. Доход отличный, и каждый день чистоганом денежки. Петруха прикинул умом, на что спрос больше на базаре, и заложил большие стеклянные парники. Весной рубахинские бабы тащат в кошелках на базар дикий лук, черемшу, щавель, а его работницы везут в коробах свежие огурцы — опять чистоганом доходы. Сам он, отсеявшись, каждое лето уезжал в тайгу, на Джуглым, к тропе Чингисхана — искал золото. С собой в тайгу он брал только Володьку, преданного ему по-собачьи. Вдвоем они били шурфы, промывали пески, в обрывах искали жильное золото. И без пользы. Как завороженное, оно не давалось им в руки. Петруха давно уже знал, кто был хозяином того зимовья, где он взял мешочек с золотом. И, шаря "по ключам, всякий раз ждал, что вот-вот он там встретит Порфирия. Придет же, придет человек к своему кладу!.. Но Порфирий не шел — жил бедно, работал тяжко, а не шел. И сомнения стали одолевать Петруху: не задушил ли Порфирий какого-нибудь старателя и не отнял ли у него золото? Золото, говорят, всегда кровью пахнет…

Неудачные поиски в тайге злили Петруху. Все, все хотелось захватить ему в свои руки, только бы захватить. А не все давалось.

Не давалось на Джуглыме проклятое золото!..

За дорогую цену он выписал с юга три пары тонкорунных овец. Через год овцы опаршивели, заразили все стадо, пришлось его начисто вырезать, мясом продать.

Выстроил в ближней тайге завод — бить кедровое масло.

Не пошел завод. Перевел попусту Петруха заготовленный орех, а толку не добился. Или мастер оказался плохим, или и в самом деле в орехе масла не было. Сжег со злости Петруха завод. Но это не разорило его. Богатства хватало. Не убывает оно, а растет.

Неудачи только дразнили, толкали на новое предпринимательство. Взять себе, взять себе… И уже поговаривали рубахинские богатеи, хотя и в шутку пока, что придется им всем скоро пойти в батраки к Петрухе…

Заговорили о Петрухе и в городе. Кое в чем он встал на пути уже и Василеву — скупил по речке Рубахиной все водяные мельницы и еще построил две новые. Поставил со стороны самых хлебных деревень барьер на пути — не провезет в город зерно крестьянин мимо его мельниц, смелет здесь. Да еще слух распустил в народе, что василевская паровая мельница зажигает зерно, не дает тонкого помола. Иван Максимович взбесился, решил договориться с Петрухой по-честному, послал за ним зимой в кошеве нарочного. Отказался Петруха, не поехал… Сказал: «У меня есть свои кони. И поболе их, чем у Василева. Когда мне надо будет к нему, я и сам приеду…»

…Далеко позади осталась заимка Петрухи. Дарья еще прибавила шагу. Смеркалось. Она любила в такие прохладные сумерки шагать быстро: снаружи лицо холодит ветерок, а изнутри к нему приливает жаркая кровь. Впереди залаяли собаки. Это уже в Рубахиной.

Из-за поворота навстречу Дарье крупной рысью выбежал конь, запряженный в таратайку. Дарья узнала седока: Петруха. Он также издали еще заметил Дарью и, подъехав ближе к ней, круто осадил коня, поставил его поперек дороги.

Ну, как живешь, синеглазая?

Дарья, не повернув головы к нему, прошла мимо.

Живу хорошо.

Петруха завернул коня, шагом поехал вслед за нею.

На пашнях мы ведь соседи с тобой. А чего же никогда не зайдешь, синеглазая?

Не за чем заходить.

Все есть у тебя?

Нет — так люди дадут.

А у меня попросить не хочешь?

Нет, не хочу.

Гордая ты. Люблю, когда гордые кланяются. Мужик твой не в счет, култышка.

Дарья остановилась. Синие глаза ее горели откровенной ненавистью.

Слушай, Петруха… — сказала она.

He Петруха, а Петр Иннокентьевич. — Он слегка наклонился к ней.

Слушай, Петруха! Чего тебе от меня надо? Он посмотрел на нее прищурясь.

Хороша ты, баба. И лицом, и статью своей — всем хороша. А не нужна ты мне вовсе. Не за этим тебя всякий раз останавливаю. Гордость твою сломить хочу.

Тебе какое дело до моей гордости! — резко сказала Дарья. — У тебя своя дорога, у меня своя. Кто ты, чтобы мне приказывать?

Никто. — Петруха коротко натянул вожжи. — А хочу — и приказываю.

Чтобы я тебе кланялась! Скачи от меня прочь! Не то глаза твоему коню серпом выколю.

Ишь ты, какая 'занозистая! — спокойно протянул Петруха. — Ну, ничего, все равно поклонишься. Скоро поклонишься. Не прощаюсь с тобой.

Посмеиваясь, он шевельнул вожжами, сделал большой круг по полю и поехал прежней дорогой.

10

Дарья вошла к себе в избу и обрадованно вскрикнула. За столом, на угол с Еремеем, сидел Порфирий. Она с самой ранней весны не видела его, с тех пор как он приходил с Клавдеей помочь ей раскорчевать новую полоску земли.

Встреть сейчас Дарья Порфирия впервые после того, как он вытолкнул ее из-под ложащейся наземь вершины дерева, — и не узнала бы, так он изменился. Только ровно бы глаза остались прежние, тот же быстрый, ищущий взгляд. Острижен был Порфирий теперь аккуратно, с пробором набок. Борода выбрита начисто, а усы закручены вниз. Лицо от этого посвежело, стало не таким изможденным, худым. Одежду себе Порфирий справил, целиком переняв все от Вани Мезенцева: синюю ситцевую косоворотку, ловко сидящий пиджак, брюки из «чертовой кожи», заправленные в сапоги. Только сутулость от тяжелой работы у него сохранилась прежняя. Это уж навсегда.

Как живется, Порфирий Гаврилович? — спросила Дарья, поздоровавшись с ним и убегая за печку поглядеть на спящую Ленку.

Худо живется, — кашлянув, сказал Порфирий. — Кабы я в штате был, а то на временной работе. Есть — дадут, нету — гуляй.

Дело знакомое, — вздохнул Еремей.

Он сидел до того пасмурный и скучный, что Дарья, разговаривая с Порфирием, стала все чаще поглядывать на мужа. Наконец не вытерпела:

Ты что хмурый такой, Еремеюшко?

Говорить не стоит, Даша. Может, просто Захарка напутал.

Да что случилось-то? — Дарья подошла к столу, села рядом с мужем. Тревожно вгляделась в него. — Ты мне все расскажи.

Выживают нас отсюда. А куда нам деваться теперь, я уж и вовсе не знаю.

Кто выживает? — Дарья сцепила кисти рук и повернула их так, что хрустнули суставы пальцев. — Говори, бога ради. От меня таить тебе нечего.

Это верно: от тебя мне таить нечего, — повторил Еремей. — А только и рассказывать неохота, тягостно.

Он потеребил свою широкую черную бороду и задумался.

Плохо сейчас переселенцам. Беда, что на железной дороге творится, — прерывая молчание, заметил Порфирий. — Едут и едут сюда. Целыми составами. А селить их некуда, земли не отведены, не нарезаны. Которые пожили на диких местах — до нитки все проели, пахать нечего, не на чем, а и вспашут — хлеб не родится. В работники идти, так и в работники никто не берет. Обратно, откуда приехали, тянутся. Так и гуляет волна, как на реке, взад и вперед. Одни в Сибирь, другие из Сибири. Плачут, ревут все: и кто сюда едет, и кто отсюда уезжает. Рассказывают, в Тулуне переселенческий начальник неведомо куда скрылся, чтобы людей не видеть. И дверь в конторе своей на замок закрыл.

Пока Порфирий говорил, Дарья, не слушая его, смотрела в окно. И столько беспокойства, тревоги было в ее глазах, что Порфирий, поняв ее, замолчал.

Ну, говори же, говори, Еремеюшко! Еремей тряхнул головой.

Ух, как и начать? — проговорил он сумрачно. — Сходку сегодня, Даша, перед вечером собирали. Прибегал Захарка, звал, а куда я пойду через все село на своих култышках? Спросил парня, о чем сходка. Говорит: о поскотинах. Ну, думаю, скота у нас нет никакого и делать мне там нечего. Успокоился. Тут Порфирий как раз подошел. А потом, при нем уже, прибежал снова Захарка и давай нам про сходку рассказывать. Вот тут и пе знаю я: верить ему или не верить. Побожился парень, говорит, не напутал, сам все слышал. А дико так, что и верить нельзя.

Да что же такое? — Дарья вся собралась и словно окаменела. — Ты говори.

Будто речь шла там о новой поскотине. Перегородить ее от Доргинского ключа и до самой реки. Это, выходит, версты на четыре. А поскотина эта нужна, считай, либо Петрухе, чтобы скот у него вольно, без пастуха, вдоль всей Доргинской пади гулял, либо тем, чьи пашни на Большой елани, чтобы Петрухин скот не потравил хлеба.