пусть же высшее благо поднимется на такую высоту, откуда никакая сила не могла бы его низвергнуть, куда не проникнет скорбь, надежда, страх и вообще все, что умаляет права высшего блага. Подняться туда может только добродетель; с ее помощью трудности подъема преодолимы. Обладающий добродетелью человек будет твердо стоять на своем высоком посту и переносить все, что бы ни случилось, не только терпеливо, но и охотно, зная, что все случайные невзгоды в порядке вещей. Как доблестный воин переносит раны, исчисляет рубцы и, пронзенный стрелами, умирая, любит того полководца, за которого он жизнь положил, так и поборник добродетели будет помнить древнюю заповедь: «Повинуйся Богу». Если же кто-нибудь жалуется, плачет и стонет, то его принуждают силой к повиновению и, как бы он ни сопротивлялся, его влекут, чтобы он исполнил свой долг. А разве не безумие позволять себя влечь, а не следовать добровольно? Разве не такое же безрассудство и непонимание собственной участи обнаруживает тот, кто скорбит по случаю какого-нибудь несчастья, или удивляется, или возмущается испытаниями, выпадающими на долю как хорошим, так и дурным людям; я разумею болезни, смертные случаи, немощи и прочие превратности человеческой жизни. Мы должны с достоинством встречать все, что нам суждено претерпевать в силу всеобщей закономерности бытия: мы как бы обязались клятвой мириться с человеческой участью и не смущаться неизбежными для нас явлениями. Мы родились в монархическом государстве: в повиновении Богу и состоит наша свобода.
XVI
Итак, истинное счастье заключается в добродетели. Какие же руководящие указания она даст тебе? Прежде всего ты не должен считать благом или злом того, что не будет результатом добродетели или порока; затем ты должен оставаться непоколебимым и при встрече с тем злом, которым сопровождается добродетель; наконец, по мере сил, ты должен уподобляться Богу. Что же она сулит тебе за такой образ действий? Громадные и достойные божества преимущества. Ты избавишься от всякого принуждения, ни в ком не будешь нуждаться; будешь свободен, безопасен, огражден от потерь; ни одно предприятие твое не окажется напрасным, у тебя не будет препятствий. Все будет совершаться согласно твоему предположению: возможность неблагоприятных, неожиданных, нежелательных для тебя обстоятельств будет совершенно исключена. Значит, добродетель оказывается достаточной для счастливой жизни? А почему бы ей при ее совершенстве и божественных качествах и не быть достаточной? Она заключает в себе для этого даже слишком много данных.
Действительно, какой недостаток может ощущать человек, поборовший в себе всякие желания? К чему внешние блага тому, кто сосредоточил в себе все свое достояние? Но, как бы велика ни была успешность стремящегося к добродетели человека, последний все-таки нуждается в некоторой снисходительности судьбы, пока он подвизается на земном поприще, пока он не освободится от своих уз, от всяких смертных оков. Какая же разница между таким человеком и остальными людьми? А та, что одни легко привязаны, другие крепче прикованы, а третьи скованы так, что не могут пошевельнуться. Человека, поднявшегося на значительную высоту по пути к духовному совершенству, цепи не стесняют: он, правда, еще не свободен, но пользуется уже правами свободного.
XVII
Но, может быть, кто-нибудь из хулителей философии, по своему обыкновению, скажет мне: «Почему же у тебя больше мужества на словах, чем на деле? Почему ты понижаешь тон перед высшими, считаешь деньги необходимой для себя принадлежностью, принимаешь к сердцу материальные потери, проливаешь слезы при известии о смерти жены или друга, дорожишь своим добрым именем и огорчаешься злостными пересудами? Почему твое имение оборудовано старательнее, чем это вызывается естественной потребностью? Почему твой обед не соответствует провозглашаемым тобою правилам? Почему у тебя слишком изящная утварь? Почему у тебя подается вино, которому больше лет, чем тебе самому? К чему эта распланировка дома? Почему ты приказываешь сажать деревья, которые ничего не могут дать, кроме тени? Почему твоя жена носит серьги, представляющие состояние богатой семьи? Почему на твоих проворных слугах дорогие одежды? Почему прислуживать у тебя – особое искусство? Почему серебро не ставят у тебя просто, как угодно, а размещают казисто? Почему имеется у тебя специалист по части разрезывания живности?»
Если хочешь, прибавь к этому следующее: «Почему у тебя есть заморские владения? Почему их так много, что ты даже не знаешь об их существовании? К своему собственному позору, ты или так равнодушен к этикету, что знаешь весьма немногих рабов своих, или так тщеславишься роскошью, что у тебя их слишком много для того, чтобы можно было запомнить их имена». Впоследствии я подкреплю высказанные по моему адресу обвинения и сделаю себе больше упреков, чем ты предполагаешь, теперь же отвечу тебе так: «Я не мудрец и – я даже готов своим признанием дать новую пищу твоему недоброжелательству – никогда им не буду. Поэтому я и не ставлю себе целью достигнуть полного совершенства, а хочу только быть лучше дурных людей. Я удовлетворяюсь тем, что ежедневно освобождаюсь от какого-нибудь порока и укоряю себя за свои ошибки. Я не достиг здравомыслия и даже не достигну его; я приготовлю скорее облегчительные средства, чем настоящие лекарства против своей подагры, довольствуюсь тем, что приступы ее бывают реже и оказываются менее мучительными. Но, несмотря на слабость моих ног, в сравнении с вами я все-таки скороход».
XVIII
Я говорю это не в свое оправдание, так как я погряз в бездне всяких пороков, а в защиту человека, достигшего некоторого успеха. «Ты говоришь одно, – замечает мой противник, – а в жизни делаешь другое».
Да ведь в этом лукавые люди, заклятые враги праведников, упрекали Платона, упрекали Эпикура, упрекали Зенона.
Все они рассуждали не о своей личной жизни, а о том, как вообще следует жить. О добродетели, а не о себе веду я речь, и, вставая против пороков, я имею в виду прежде всего свои собственные. При первой же возможности я буду жить так, как повелевает долг. Ваше изрядно-таки пропитанное желчью недоброжелательство не заглушит во мне влечения к нравственному совершенству; ваша ядовитая слюна, которой вы обрызгиваете остальных и отравляете себя, не помешает мне беззаветно прославлять жизнь, не ту, какую я веду, а ту, какую, по моему убеждению, должно вести, не помешает мне почитать добродетель и стремиться к ней, хотя я далек от нее и подвигаюсь вперед медленно. Неужели же мне, в самом деле, ожидать уважения к чему-либо со стороны зложелательных лиц, не пощадивших даже Рутилия и Катона[4].
Да и можно ли принимать к сердцу то, что тебя сочтут слишком большим богачом те, в чьих глазах циник Деметрий был недостаточно беден? Этот непреклонный человек боролся со всеми естественными потребностями и был тем беднее