Читать интересную книгу Рулетка еврейского квартала - Алла Дымовская

Незнакомцы с готовностью и даже утешительно закивали в такт друг другу квадратными подбородками, и вид у них стал совсем уж довольным. А мистер Хатчесон сказал теперь уже исключительно Инге:

– Дорогая моя миссис Рамирес, не беспокойтесь ни о чем. Это люди из полиции, но я, ваш адвокат, конечно, ничего лишнего не позволю. Тем более теперь, когда все и так ясно.

– Ничего. Я понимаю. Так, наверное, надо, – мирно согласилась с ним Инга. Она поняла только, что сейчас на ее глазах разыгрывается некий спектакль, смысла которого она до конца не разумеет, и ей лучше со всем соглашаться просто и безропотно.

– Дело, видите ли, в том… – начал главное мистер Хатчесон, но не договорил.

Теперь с улицы в открытый дом вошла Аида. И теперь же она показалась Инге лишней здесь совершенно, и она пожалела, что так скоро вызвала подругу. Впрочем, подругу ли?

– А это мисс Аида Сейфулина, – представила вошедшую Инга, сильно сомневаясь, что кто-то из присутствующих сможет не то что выговорить, а и запомнить такое заковыристое для местного американца имечко. – Я вам говорила, мистер Хатчесон, что за мной приедет подруга. Я ведь не в курсе совсем, могу ли я временно взять машину. Я не очень знаю закон.

А вот при этих словах, произнесенных Ингой на голой интуиции даже без осмысления, мистер Хатчесон принял позу Отца Основателя, собирающегося зачитать «Декларацию независимости» собранию фермеров, и изрек с Соломоновым достоинством:

– Миссис Рамирес, вам никуда не нужно уезжать. И более того, любую машину из здешнего гаража вы можете взять без всякого спроса. Потому что и дом, и все его содержимое – ВАШЕ! И оставлено вам по завещанию моего друга, мистера Рамиреса.

Инга в молчаливом изумлении села обратно на чемодан. Если полицейским дознавателям и нужно было еще какое-то подтверждение ее абсолютной невиновности в смерти мужа и бескорыстном ее чувстве к покойному, то вот сейчас опытные физиогномисты это подтверждение безусловно получили. Они еще про что-то незначительное говорили недолго с адвокатом, но очень скоро ушли, а саму Ингу не стали расспрашивать вовсе ни о чем. Она же тем временем плакала на своем сундуке тихими слезами, естественной разрядкой послужившими для ее издерганных и загнанных нервов.

Сам мистер Хатчесон не стал ее утешать, видимо полагая себя малым знатоком способов женского успокоения, а препоручил заботам Аиды, все это время промолчавшей в панцире ледяной отрешенности. И только когда мистер Хатчесон ушел совсем, Аида заговорила, и звуки, которые резко, словно стрижи в полете из гнезда, срывались с ее губ, полны были то ли ужасного отвращения, то ли отвратительного ужаса:

– Я так полагаю, миссис Рамирес, я вам более ни на что не нужна? Отлично. Тогда прощайте совсем.

И Аида вышла прочь, бежала, как из чумного дома. Но Инга ни одной попытки не сделала и жеста даже, чтобы ее удержать. Безнадежно это, да и зачем теперь?

Лос-Анджелес. Силверлейк. Август 1995 г.

Дело ее подходило к концу. Без страха и угрызений совести оставалось завершить его последний, аккордный этап. Инга теперь и удивлялась, как же просто ей далось и такое решение, и само исполнение задуманной ею аферы. Ни разу еще за обе свои жизни, впрочем, ей не было так легко. Что же, негодяю негодяево. А чувствовать себя совсем мерзавкой оказалось даже хорошо. Значит, она отныне негодяйка. И все от нее отвернулись. Все, то есть, честные люди. А иначе, одна Аида. А другие просто не знают, и их, стало быть, можно обманывать и дальше. Словно она чугунные вериги сбросила с тела, так отпали от нее обветшавшие порядочные принципы и правила о том, что делать должно и похвально, и о том, что нельзя сметь никому. Это ощущение, подобное полному освобождению от оков, кажется, и ожидалось ею именно все последние годы, и может, в полном падении и заключалась тайна ее счастья и свободы. Инга и уверена сейчас была в этом.

В доме на Вейверли Драйв она бы все равно не осталась. И смерть Родриго ничего тут не смогла бы поменять. Дом ей не нравился своей вычурностью и яркостью цветов и был как бы весь с чужого плеча, а донашивать за кем-то вещь, пусть и в безупречном состоянии, она никак не желала. Сначала у нее появились надежды, что дом выкупит у нее Фелиппе в память об отце. Но старший и с сего момента полноправный сеньор Рамирес даже слушать о том не пожелал, хотя мог сделать выгодное для себя приобретение. Он и без того крайне угнетен был наследством в виде «Экспакс Лимитед», и эту компанию по воле отца он не мог продать, ни единой акции, а только управлять в качестве душеприказчика и передать далее детям после своей смерти. А уж внуки пусть поступают как хотят. Может, у них голова окажется на своем месте.

И, конечно, одна часть гостиной очень неприятна была Инге по воспоминаниям. Нет, покойники ей не мерещились, и привидения, хрипящие от удушья, не являлись тоже. Но, как говорится, осадок-то остался. Зачем при нынешней обретенной свободе от формальных норм совести ей снова возвращаться поневоле к тому, от чего мудрее сбежать прочь?

Иной человек удивился бы и почел за неправду от начала до конца все последние обстоятельства ее жизни. Как и подруга Аида, усомнился бы, зачем при доме и деньгах, преуспевающем муже бежать прочь, неведомо куда, а то и опускаться до преступления. Ведь все же есть. Настолько все, что любая, ну пусть не любая девушка или дама на ее месте почли бы за счастье и успех такое положение вещей. А для кого сеньор Рамирес был бы и настоящим журавлем в небе. Но Инга и сама некогда мечтала только что о богатстве, особенно в эпоху «синих кур». А вот же скоро, особенно когда мечта ее осуществилась, она прочувствовала и убедилась – одних денег и ценностей ей для счастья не хватит. Мертвые эти предметы без цели и будущего никакой радости ей не давали. А муж, уже второй нелюбимый и нежеланный, совсем отравлял существование. Она хотела иного. Еще не очень знала, чего именно хочется, но зато ей открылось и то, чего она не хочет совсем. Инга ни о чем не жалела теперь, и это только лишний раз убеждало ее, что все поступки совершены ею в согласии с сокрытыми внутри нее стремлениями, в итоге которых виделось непременное счастье.

Сначала она немного сетовала, что Фелиппе не захотел дом себе. На одно его содержание вылетала из ей принадлежащего уже кармана уйма денег. А вот если обратить дом в наличные, то можно затеять любой собственный бизнес. Инга очень серьезно раздумывала какой. Рылась в памяти, может, что и пригодится из ее знания будущих обстоятельств. Все-таки ей еще известны события на несколько лет вперед. Но нашла она мало полезного. Акции компьютерных компаний и так в цене, и все знают, что никуда они не упадут, то же и с нефтью. Вложить капитал разве что в постановку «Титаника»? Так кто ее допустит с бухты-барахты, и без ее крох у продюсеров все хорошо. С экономикой Америки она не знакома вовсе, да и не ее это была сфера. Ну что бы Соне в прошлом поинтересоваться хотя бы курсом на бирже и котировками концернов по производству консервированных помидор! Однако на руках из крупных приобретений у нее неожиданно оказался только дом. И тут же она одумалась. Хорошо, что Фелиппе не польстился и не купил задешево. Ведь это же единственная возможность выручить солидный оборотный капитал. Если сторговать дом за наибольшую цену. Жаль только, что продать его можно только один раз. Вот тут ей и пришла на ум гениальная освободительная идея.

Почему же только раз? Это только, положим, для Сони один раз или для нее, той, что честно маялась с «Кристиной». И как только запоры были сняты, так тут же и нарисовался в ее голове четкий, полный план. И время сейчас подходящее. Много ее бывших сограждан шныряют теперь по миру с шальными деньгами в живой наличности и вынюхивают, куда бы их припрятать понадежнее. И главное, у них тоже стереотип – о том, что мошенники и прощелыги только и есть, что в России и прилегающих к ней территориях. А уж в Европе и тем более за океаном закон есть закон, и народ этот закон боится и уважает. Впрочем, в чем-то все именно так и было. Вот только Инга, хотя и новоиспеченная гражданка страны супердемократии, а закваска у нее иная, и нарвешься отныне, так пожалеешь.

Для начала Инга просто сообщила мистеру Хатчесону, что желает сбыть с рук дом. Тяжелые воспоминания и все такое прочее – горе можно вешать на килограммы. Мистер Хатчесон откликнулся живо и с состраданием, он и вправду дружил с покойным сеньором и, наверное, был единственным, кто принимал эту дружбу всерьез. Он и отрекомендовал Инге позвонить от его имени в один из многочисленных риэлторских цехов Калифорнии, добропорядочную, умеренно крупную фирму «Трейдсейлсервис», что Инга и исполнила немедленно.

Тогда-то и пришел к ней в дом впервые и по делу Костя Левин, агент той самой рекомендованной фирмы. Видимо, в компании «Трейдсейлсервис» уже все знали и навели справки, и потому сочли за лучшее прислать к молодой и недавней скорбящей вдове ее соотечественника для коммерческих, разумеется, услуг. Костя вполне сносно говорил по-русски, в Америку он попал вместе с родителями в потоке традиционного трансизраильского исхода еще в восьмилетнем возрасте. И вот окончил даже колледж, и теперь он один из лучших агентов их фирмы. Подумывает со временем открыть и свое дело. Все это он изложил Инге, желая, видимо, протянуть некую ниточку полуинтимного доверия, чтобы клиентка приняла его за совсем своего. Инга и играла в точности, как Костя от нее и ожидал. Ее собственные планы требовали исключительной осторожности. А Костя, осмотрев ее товар, от чердака до подвала, наконец, за чашкой кофе в столовой, вынес и вердикт: